Потом Кеттельринг завернул в кружевной платок кусочек сырого и кусочек вываренного, блестящего, как антрацит, асфальта, и на дребезжащем порожнем грузовике поехал в Порт-о-Пренс. Там он проспал двое суток как убитый.

И вот он снова перед кованой решеткой особняка камагуэно. И снова стучит молоточком.

— Отворите, отворите!

Долговязый пеон стоит за решеткой, но не отпирает.

— Que desea, serior?[60]

— Мне нужно немедля поговорить с хозяином, — хрипит Кеттельринг. — Откройте!

— No, senor,[61] — бурчит старый слуга. — Мне не велено вас впускать.

— Скажите ему, — настаивает Кеттельринг, — скажите ему, что у меня к нему дело, выгодное дело. — И он постукивает в кармане кусочками асфальта. — Передайте ему…

— Нет, сеньор.

Кеттельринг трет себе лоб.

— А можете вы передать письмо?

— No, senor.

Тишина, вечер, благоухают цветущие коралиты.

— Buenas noches, senor[62].

И опять на юг, на острова Пуэрто-Рико, Барбуда, Гваделупа, Барбадос, Тринидад и Кюрасао. Янки, британцы, французы и голландцы, креолы и метисы.

У Кеттельринга всюду есть деловые связи — одних он когда-то брал за глотку, с другими организовывал сахарный крах; когда он приходит, они уже знают, с кем имеют дело. Кеттельринг показывает два кусочка асфальта в кружевном платочке; поглядите, какой асфальт, черный, блестящий, как зрачок.

Там тысячи, сотни тысяч тонн асфальта, целое озеро.

Можно заработать миллионы. Хотите быть моим компаньоном?

Дельцы чешут затылок и вздыхают. Трудные времена, мистер Кеттельринг. Даже на асфальт нет спроса. На Тринидаде, говорят, увольняют рабочих.

Похоже, что, потеряв веру в сахар, люди изверились во всем. Нет, нет, сударь, ничего не поделаешь.

Ни цента, ни пенни я не вложу в эти распроклятые острова. (Какое, однако, замечательное изобретение — колонии. Открыть страны, которые для нас не родина, а всего лишь "эксплуатационное пространство". Какой простор для предпринимательских дарований!)

Кеттельринг тащится на пароходе из порта в порт.

Днем он спит, а по ночам стоит на носу судна, как столб, — хоть трос привязывай. Вокруг тяжелая темно-синяя ночь, прорезанная зарницами, искрящаяся звездами. Шумит и светится море, черное, как антрацит. Сплошной асфальт, сударь, миллионы и миллиарды тонн, можно сколотить громадное состояние. Пароход еле ползет, вздрагивая, словно ему трудно двигаться… словно винт с трудом вращается в чем-то густом, маслянистом, липнущем к лопастям и черном, как нефть… Черный пароход медленно плывет по безбрежному асфальтовому озеру, густому, как каша, которое медленно смыкается за кормой.

Покойной ночи, сеньор!.. А там, над головой Млечный Путь, похожий на ночную дорогу, светлую дорогу среди лиловой бугенвилеи и синих гроздьев петреи. Какой аромат, как благоухают крупные розы и жасмин! Кеттельринг прижимает к губам измятый кружевной платочек, от которого пахнет асфальтом и чем-то далеким, далеким. Я вернусь, Мери, я вернусь!

Но все с недоверием покачивают головами. Ничего не поделаешь, мистер Кеттельринг, нет кредита, ни к чему душа не лежит… Вот и на Доминике прикрыли добычу асфальта. Но подождите лет этак десять-двадцать, тогда другое дело, не может ведь этакая мерзкая конъюнктура длиться вечно.

Итак остается один-единственный путь — к господам из Trinidad Lаке Asphalt Company[63]. На Тринидаде еще действует канатная дорога; вагонетки везут бочки с асфальтом прямо в трюмы пароходов.

Но и тут дело идет со скрипом. Заправилы компании даже не предложили Кеттельрингу сесть, когда он, утирая пот со лба, развернул перед ними кружевной платок с двумя кусочками асфальта. Господа даже не взглянули на асфальт.

— К чему это, мистер… м-мм… мистер… вы, кажется, сказали Кэтлеринг? Наших залежей хватит по меньшей мере на пятьдесят лет, мы вполне можем удовлетворить мировой спрос. В наши разработки вложено столько денег, — зачем же открывать еще новые?

— Но мой асфальт лучше. В нем меньше воды, меньше ила… из него сочится тяжелая нефть.

В ответ засмеялись.

— Тем хуже, мистер… мистер Кэттль. А нельзя ли эти месторождения… ну, скажем, затопить водой? Чтобы их вовсе не было. Если да, то мы, возможно, купим их, разумеется, за обычную цену земельных участков на Гаити. Cood-bye[64], мистер Клинг!

(Good-bye, good-bye! Наконец-то я разделался с этим асфальтом, и мне сразу стало легче. В мире торговли и сделок я всегда теряюсь, он более чужд мне, чем даже болота с аллигаторами, но, что поделаешь, я очутился в нем, как в джунглях, и чуть не потерял Кеттельринга; ну, а теперь мы снова нашли друг друга. Поверьте, и он найдет самого себя.

Никто не познает себя вернее, чем неудачник. Слава богу, мы дома; это и мое возвращение: к "человеку с пустыми руками, который ныне лишь обломок прожитой жизни…)

Вечером пациент Икс сидел в номере гостиницы для цветных в Порт-оф-Спейн, где было полно клопов и назойливых мух. Сквозь тонкую перегородку доносились звуки из соседних номеров: в одном жилец бормотал и жаловался во сне, в другом моряк обнимался с мулаткой. На весь отель грохотали тарелки, пререкались пьяные, слышался гогот, тяжелое дыхание и хрип, словно кто-то умирал.

Пациент Икс заправил в пишущую машинку фирменный бланк с надписью "Haiti Lake Asphalt Wor KS" и не спеша настукал: "Dear Miss Mary"[65].

Нет, такое письмо нельзя писать на машинке!..

Кеттельринг, сутулясь, сидит над листом бумаги и слюнит карандаш. Отчаянно трудно начать, если ты давно — насколько хватает памяти — не писал вот так, от руки: надо выводить и соединять буквы, по какому-то навыку, следуя очень тонким правилам.

На машинке писать проще, не так мучительно, буквы не расплываются перед глазами… Кеттельринг низко наклонился над столом, как школьник, который пишет свой первый урок.

— О-о-о-о! — стонет за стеной мулатка, а спящий за другой стеной задыхается, словно в агонии…

"Дорогая, самая любимая, единственная!

Пишу Вам в первый и последний раз. Я обещал вернуться, приехать человеком с именем и состоянием. Сейчас у меня ничего нет, я потерял все и ухожу навсегда. Куда? Еще не знаю. Моя нынешняя жизнь кончается, и с меня хватит ее, начинать новую не хочется. Ясно лишь одно: Кеттельринга больше нет, и не к чему вспоминать, кто он такой. Знай я, что в мире есть место, где можно жить без имени, я поехал бы туда, Но ведь даже нищему надо иметь имя.

Любовь моя единственная, какое безрассудство все еще называть Вас так, называть своей! Вы уже знаете, что я не вернусь. Знайте же и то, что я люблю Вас, как и в первый день нашей встречи — нет, крепче, бесконечно сильнее, ибо чем больше горя и неудач я пережил, тем крепче становилась моя любовь".

Кеттельринг задумался: кто знает, ждет ли она еще меня? Прошло три года. Быть может, она уже замужем за каким-нибудь янки в белых туфлях, Что ж, пусть будет счастлива…

"Сам не знаю, верю ли я в бога, но складываю руки и молюсь за то, чтобы Вы были счастливы, Видно, миром правит мудрый бог, если он не связал вашу судьбу с моей. Прощайте, прощайте, мы уже никогда не увидимся".

Кеттельринг еще ниже нагнулся над бумагой, слезы застлали ему глаза, он быстро подписал письмо и вдруг замер, как громом пораженный: он подписался не именем "Джордж Кеттельринг", а другим!