В 60-е годы Радован Караджич был диссидентом. Позднее обратил все внимание и силы на свою основную профессию — психиатрию. Когда начался боснийский конфликт, Караджич стал естественным лидером своего народа.

Слушая Караджича, я думаю, что сербскому народу Боснии повезло с лидером. И не только потому, что Караджич не экстремист, умен, дипломатичен, способен на уступчивость, обладает даром политического маневра. Радован Караджич должен быть очень понятен людям из ООН, из Европейского сообщества, ибо он изъясняется на понятном им языке образов и символов. (Можно говорить по-английски, но не знать кодовой системы европейского сознания.)

Мы причащаемся вначале вареным просом и кусочками хлеба. Подают обед: сначала закуски — сушеное мясо, маринованный перец и капусту, затем суп-чорбу с бобами и ветчиной и, наконец — ягнятину. Высоко с гор налетают порывы холодного ветра, треплют полотняные тенты. Несколько сотен человек пируют: офицеры, солдаты и приглашенные в военном городке в Мокро. Президент справляется у подполковника Бартолы, как его рука. Подполковник задирает рукав мундира, показывает зарубцевавшийся ярко-синий шрам. Несколько бронетранспортеров въезжают в ворота городка. В прорезь меж гор садится крупное багровое солнце войны…

На следующее утро в автобусе (президент, его телохранитель, команда Би-би-си и я) отправляемся на высоты над Сараевом. Президент заходит в землянки, разговаривает с солдатами. Пожимает руки, отвечает на вопросы. Снизу от Сараева и с окружающих гор все время слышны разрывы снарядов и дробный цокот пулеметов. Над городом подымаются дымы…

Караджич показывает мне на город. «Мы давно могли бы взять его. Сил у нас для этого достаточно. Видите, мы его окружили и доминируем с гор полностью. Но мы не хотим брать город, ибо, взяв его, дадим таким образом мусульманам право представлять себя тотальными жертвами. Мы не сделаем им этого подарка. Мы лишь хотим принудить их к переговорам. Совместная жизнь больше невозможна. Речь идет лишь о том, чтобы разумно разделиться». Он вытягивает руку к городу: «Вот там, за небольшим пятном зелени, это парк, моя квартира. Там же находился мой и жены офис, жена моя тоже психиатр. На второй день после начала войны «они» приехали и для профилактики прошили автоматными очередями каждую комнату и квартиру разграбили. Больше всего мне жаль мои бумаги. Среди них была рукопись только что законченной книги стихов. Я ведь, знаете, опубликовал в свое время три книги стихов». Президент замолкает. Я высказываю ему свое соболезнование. Я его понимаю. Для писателя его рукописи дороже золота. Высказываю предположение, что можно восстановить или попытаться восстановить написанное по памяти. «Честно говоря, — президент вдруг улыбается, — у меня такое чувство, что однажды мне предложат вернуть мои бумаги за какое-то количество тысяч немецких марок… И я заплачу!» Неожиданно он читает мне стихи и переводит строфу на английский. Телохранитель президента просит нас отойти, сменить место. Наши силуэты отлично видны снизу, он боится, что снайперы пристреляются к позиции. Осматриваем в руинах старого замка новенькие минометы и орудия. «Каждый день, — обращается ко мне Караджич и обводит рукою горы, — новые краски. Лес вчера был красным, сегодня он желтый». Отвлекшись от военной техники, гляжу на горы. Поэт-президент прав, спешно на красивую и могучую землю эту идет зима. На мрачном, величественном фоне сосен и елей горят лиственные. «Собрание моих стихотворений будет вскоре издано в Белграде. Переиздание трех первых сборников». И, обернувшись к сопровождающему нас майору, объясняет ему: «Да, часть моих военных недовольна тем, что я дал приказ вывести авиацию из Банья Лука. У Буша предвыборная кампания сейчас, и он подготавливает удар по Банья Лука, я знаю. Разбомбить нас, чтобы повысить свои шансы на выборах, — на это он способен. Потому я избавил его от искушения. В военном же отношении мы ничего не потеряли. Самолеты не артиллерия, для передислокации их требуется всего пара часов…» Спускаемся от замка на дорогу. Стреляные гильзы звенят под ногами. Гильз различных калибров так много, что в нескольких местах они покрывают склоны, подобно опавшим листьям. Подымаю 30-миллиметровую гильзу, верчу в руке.

Парень с ручным пулеметом поражает не видную нам цель. Лента патронов укорачивается. Парень видит меня. Встает. Жестом предлагает: «Желаешь?» Я ложусь к пулемету. Лента патронов укорачивается, плечо обнимает приклад. «За Сербию!» — кричу я. Вставая, вижу, что команда Би-би-си успела меня снять. Ну сняли и сняли. (Еще объявят военным преступником…)

Ближе к вечеру на МИ—21 советского производства — военном вертолете — вылетаем в Белград. Президент Караджич, его жена, три телохранителя президента в галстуках и костюмах (красивые молодые люди), президент Народной Скупщины Краишник, генерал Младич и его адъютант. С генералом мы знакомы еще по Белграду, до моего приезда в Боснию он два часа объяснял мне (карта на столе) ситуацию и расположение сил.

Низко, почти сшибая кроны деревьев, летим над долинами, вертикально подымаемся вдоль скал. Используем рельеф местности. Здесь летать опасно. В окне замечаю подвешенные под корпусом вертолета две боевые ракеты. Еще две висят с другой стороны. По пути останавливаемся заправиться горючим на военном аэродроме. Темнеет, все мы вылезаем размять ноги. Президент прогуливается с женой. В Белграде на темном и пустом военном же аэродроме прощаюсь с президентом. Победы вам, Радован Караджич.

Украина. Харьков. Пробрался, как белый офицер, замаскировавшись вместе с капитаном Шурыгиным, к родителям. Замаскировавшись потому, что меня не любят в государстве Украина власти — меня, автора статей против государства Украина. Живем у моих стариков: мама — бодрая и отец — слабенький. Второй приезд сына за 18 лет отсутствия на несколько дней во враждебное государство. Живем в рабочем поселке на окраине. Скользкие листья. Дожди. Тучи.

Оказалось, у матери есть телефон подруги Анны — ее соседки. Не понял, почему мать два года не хотела или не догадывались дать мне телефон, но записал телефон. Капитан уехал в другой конец незнакомого ему города один — повидать приятеля по военному училищу, я уселся на отцовское кресло под лампу-торшер. Накрутил номер. («Александра Михайловна, а мужа зовут Саша», — шепчет мать, стоя за моим плечом.)

«Могу я говорить с Александрой Михайловной?»

«Ее нет, а кто ее спрашивает?» — Голос мужской, высокий, вполне дружелюбный, скучающего человека, которому позвонили.

«Эдуард Лимонов ее беспокоит. А вы, очевидно, муж Саша?»

«Как же, знаем вас, мы вас читали… Да, я муж. Чем-нибудь могу помочь?»

«Я знаю, что Анна покончила с собой — выбросилась из окна. Я пытался выяснить, как это произошло, но до сих пор не преуспел, даже дату смерти не знаю. Хотелось бы знать, все же шесть лет вместе прожили. Вот только сегодня получил ваш телефон».

«Ну что вам сказать… Во-первых, она не выбросилась из окна, если бы выбросилась, жива бы была, у нас всего второй этаж. Повесилась Анна…»

Он молчит там, в телефонной трубке.

«Расскажите, как это случилось. Хочется знать… Не праздное любопытство… Все же шесть лет вместе, в Харькове три года и в Москве три. Без прописки, без работы, комнаты все бедные снимали, героическую жизнь искусства вели…»

«Ну что… — Он там вздыхает, уже пережитый вздох такой. — Вы знаете, конечно, что Анна была психически нездорова, время от времени ложилась в больницы, ее хорошо знали в харьковских псих-заведениях».

«Разумеется, знаю, она с восемнадцати лет получала пенсию по психинвалидности, однако, когда я с ней жил, в больницах она не лежала».

«Ну вот, без вас лежала чаще и чаще. Была она в больнице и той осенью…»

«Когда это случилось? В каком году? Месяц? Какого числа?»

«В 1990 году. В октябре, или нет, в ноябре?.. — Он молчит там, недалеко где-то, тоже в окраинной харьковской квартире, рядом с помещением, где повесилась моя первая жена. — Извините, не могу вспомнить, надо же… Год точно 1990-й, но октябрь или ноябрь? Надо же… ведь четырнадцать лет рядом прожили. Общались чуть ли не ежедневно. Ближе нас, я думаю, у нее никого не было». Он поражен тем, что не запомнил даты смерти. Между тем это понятно мне. Для нормальных простых людей жизнь разливается лужею, бесформенным пятном по календарям: по годам, месяцам и дням. Я свои даты маниакально, по-писательски записываю. Фиксирую навсегда.