Священная дрожь
17 марта 1992 года в Москве произошли два исторических события. Состоялся 6-й Чрезвычайный съезд депутатов Союза Советских Социалистических Республик (в деревне Вороново) и к вечеру — всенародное Вече на Манежной площади. Я присутствовал и на съезде, и на Вече, и мое присутствие было замечено… «Комсомольская правда» за 18 марта:
«У трибуны — Э.Лимонов. Все его приветствуют и обнимают».
«Независимая газета» за то же число:
«Писатель Э.Лимонов пожурил собравшихся за слишком благодушное настроение и предложил готовиться к гражданской войне… Соседство на одной трибуне большевиков-ленинцев, православных священников и апатажника-авангардиста Лимонова противоестественно само по себе».
«Вечерняя Москва» за то же число:
«Ощущение, будто в очередной раз наблюдал действо, в котором его участники не испытывали ни малейшей неловкости или стыда. Неловко, стыдно за них было нам. Относится это в полной мере и к выступавшим на митинге Невзорову, «Эдичке» Лимонову и генералу Макашову».
«Столица» (№ 16) пишет:
«…Лимонов… свою роковую роль в истории готов оплачивать валютой, дважды слетав из Парижа в Москву на митинг — и двадцать третьего февраля и семнадцатого марта».
«Литературные новости» (№ 3) пространно пересказали мою речь на митинге:
«Как после этого не дать слова Эдичке Лимонову… Расслабляющая митинговая эйфория грядущей победы не пришлась ему по душе. Резко осудив ее, он призвал национал-коммунистов поднапрячь все силы для борьбы, суровой и беспощадной. Власть не ждут, а власть берут! Неугодное правительство свергают, а на его место ставят угодное! У русских патриотов, прохлопавших 19 августа, есть моральное право на новый бунт! А бунта, захвата власти не бывает без жертв, без крови, причем большой крови! Так будьте готовы к неминуемым жертвам и кровопролитиям! «Всегда готовы!» — отвечали, ликуя, горячие головы писателю-гуманисту, радеющему за прекрасную любимую родину…»
И так далее, и тому подобное. Все эти вражеские реакции на мое выступление на Вече на Манежной, я их не собираю, но даже тех, что попали ко мне случайно, достаточно, чтобы понять их ко мне отношение.
Да, мне оказали честь. Я присутствовал и на заседании по подготовке съезда 16 марта в гостинице «Москва» и на самом съезде. Да, мне предоставили честь выступить на всенародном Вече на Манежной, несмотря на то что по причине недостатка времени количество ораторов было ограниченным. Следовательно, организаторы посчитали меня достойным. Значит, оказался я «в стране отцов не из последних удальцов». И я горжусь этим.
17 марта 1992 года стоял я, Э.Лимонов, на помосте, установленном на крышах грузовиков, меж знамен, с лидерами моей страны, с товарищами по оппозиции. Впереди меня — Бабурин с бородкой, молодой майор Ващенко — с левого плеча, генерал-полковник Макашов — с правого плеча. И еще десяток соратников: нервный Анпилов у микрофонов, могучий Зюганов, наша Жанна д'Арк — Сажи Умалатова. Перед нами — внизу Манежная площадь и масса народная. Глаза, головы, знамена, лозунги. История поверху в московском лиловом небе раскрыла над площадью мощные крылья. Шумело и плескалось перед нами гневное море народное.
И Боги российских народов: Иисус, Аллах и Будда — смотрели на нас от кремлевских крыш.
Экстаз. Холодно было. И дрожь экстаза. В бушлатике холодном, матросом с «Потемкина» стоял с боевыми товарищами. Разве не об этом мечтал я в нью-йоркских отелях — бедный и одинокий? Мой народ через восемнадцать лет принял меня как родного им и нужного. «В стране отцов не из последних удальцов…»
Впоследствии я отыскал объяснение своей дрожи экстаза в работах австрийского биолога Конрада Лоренца. «Воинственный энтузиазм» есть особая форма общественной агрессивности, четко отличающаяся от более примитивных форм индивидуальной агрессивности. Каждый индивидуум, подвергавшийся сильным эмоциям когда-либо, знает по опыту субъективные феномены, сопровождающие «воинственный энтузиазм»: дрожь бежит по всей длине спины или, как показывают более точные наблюдения, — по длине внешних поверхностей обеих рук; человек воспаряет над всеми заботами ежедневной жизни; он готов все оставить по зову того, что во мгновение, когда происходит эта специальная эмоция, представляется как священный долг. Все обнаруженные преграды становятся незначительными.
«…Масса всей мускулатуры, возбужденная, увеличивается, осанка корпуса становится более напряженной, руки отходят от корпуса и выворачиваются вовне, голова несется гордо, подбородок выставляется вперед, и мускулы лица изображают «позу героя», хорошо известную всем по синема. По длине спины и по внешней поверхности рук поднимаются волоски: вот что возможно объективно наблюдать в феномене «священной дрожи»…»
Далее Лоренц указывает на животное происхождение дрожи.
«Те, кто видел аналогичное поведение самца шимпанзе, защищающего свое стадо или свою семью ценой своей жизни, ставит под сомнение якобы исключительно духовный характер «воинственного энтузиазма». Шимпанзе тоже выставляет подбородок, выдвигает корпус и подымает локти; все его волоски подняты, что провоцирует устрашающее увеличение контуров его корпуса. «Священная дрожь» германской поэзии есть, таким образом, наследство реакции вегетативной, предчеловеческой: поднятие шерсти, которой у нас больше нет…»
Сближение с шимпанзе здесь не выглядит снижением героического «воинственного энтузиазма» человека, если знать позицию Лоренца, считавшего, что все благородное в человеке именно от его животного происхождения.
«Не может быть никакого сомнения, — продолжает Лоренц, — в том, что «воинственный энтузиазм» человека родился из реакции коллективной защиты наших предчеловеческих предков. Было насущно необходимо, чтобы мужчина забыл бы все другие обязательства, для того чтобы мочь принести себя в жертву, тело и душу, делу общей борьбы». «Инстинкт «воинственного энтузиазма», — заключает Лоренц, — есть настоящий автономный инстинкт; у него есть свой механизм возбуждения желания, свой собственный стартовый механизм, и сравнимо с сексуальным инстинктом и другими «имперскими» нуждами (человека. — Э.Л.) он порождает особый сентимент сильнейшего удовлетворения».
Сильнейшее удовлетворение испытал я на Манежной, на великой площади моего народа, видавшей немало победных парадов. Стоя вместе с вождями моего народа под знаменами его. Страсть к своему народу испытывал я. Страсть — это на много тысяч киловатт сильнее чувство, нежели любовь к своему народу. Любовь, в сущности, плаксивое, сладкое чувство и расслабляющее. Страсть же — это и требовательность, и недовольство, и даже уколы ненависти, и настойчивое подсматривание за ним, надзор тиранический. «Да будьте же вы сильнее других, мощнее других, почему проиграли!» Смотришь на мышцы своего народа и кричишь: «Живот запустили, опять одрябли, плечи сгорбились. Я вас колоссом из квадратных вздутий видеть хочу, как в Берлине в 1945-м, а вы…» Да, я испытываю страсть к моему народу. Могучую страсть.
