Глава двадцать вторая.

Июль одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

— Ладно, дорогой хозяин… — остановил я Мойшу, когда он пошел по второму кругу в своем восхвалении нового командующего Юго-Западного фронта: — Мне нужна бумага, карандаш или перо и клей, чтобы конверт склеить. Ночь короткая, а дел еще много. Скажи, кроме государственной почты, есть еще способ отправить письмо в столицу? Моя корреспонденция военную цензуру не пройдет, это важные партийные документы, не хотелось б, чтобы из вымарали военные чиновники.

— Я в этом вопросе не разбираюсь, я человек маленький…

— Моисей, чем быстрее мы этот вопрос решим, тем быстрее я покину твой дом…- я погрозил мужику пальцем: — Я знаю, у вашей общины есть свои каналы связи. Если необходимо, пойдем до твоего хозяина, я постараюсь его убедить мне помочь, это для меня вопрос жизни и смерти.

— А вы что, имеете отношение к этой партии? — Моисей ткнул в надпись на конверте.

— Имею, я председатель Адмиралтейского райкома партии.

— Так это вы ее разваливаете?

— Мойша, дорогой, сильнее, чем партию разваливают изнутри ее же лидеры, никто ее развалить не может. Она фактически, уже развалилась на четыре части, и если партийная верхушка продолжит в том же духе, то на выборах партия получит мест десять пятнадцать в учредительном собрании, не больше. Я же, напротив, хочу ее обновить, второе дыхание ей придать.

— Но ведь руководители социал-демократов имеют уважение в обществе, опыт работы. В Петроградском совете заседают, статьи умные пишут…

— Моисей, а какое отношение ты имеешь к партийной жизни социал-демократов?

Мужчина помялся, но признался, что сочувствует является членом местной ячейки и поэтому у него есть несколько вопросов к столичному гостю. В результате, еще до рассвета, хозяин проводил меня в сарай, где мы засиделись до самого утра, несмотря на ворчание жены.

Утром Моисей, прихватив мой конверт, ушел на службу, а я завалился спать в закрытом сарае, на телеге, навалив на нее несколько охапок сена.

В обед Моисей занес мне краюху хлеба, половину кольца жареной колбасы и отводя глаза, сказал, что его сегодня вызывали к коменданту, который вручил мужчине предписание о расквартировании у него в доме и на подворье отделения солдат.

— А товарищи ваши в комендатуре сидят, в подвале. Их не допрашивали пока, следователь уехал в какой-то полк, там бунт был и теперь следствие ведут. Письмо ваше я передал, дня через четыре-пять вручат адресату, вы не волнуйтесь.

— Спасибо Моисей, вы полни еще одну просьбу, и я с темнотой уйду. Мне надо установить, где базируется авиаотряд — там офицеры меня знают, возможно, помогут выручить моих людей и своих, двоих, заберут.

— Хорошо, товарищ Котов, я постараюсь. У меня на армейских складах есть знакомые, наверняка, они знают, куда возят продовольствие для авиаторов.

Ночью я ушел из села, имея за спиной тощий «сидор» с краюхой хлеба, два яблока и кусок домашнего сыра, а также автоматом, ввиду приметности и отсутствия патрон. Поискать среди знакомых патрону ждя «маузера» Моисей отказался категорически. Проводив меня до соседней улицы, Моисей показал не направление и рассказал, где, на окраине поселения, выставлены армейские посты. Отойдя от селения на расстояние пяти верст, я залег в лесном околке, ожидая попутной оказии. Гулять в одиночку по прифронтовой полосе было чревато — казачьи разъезды днем шныряли по окрестностям постоянно.

Через пару часов мимо меня медленно проследовал обоз, состоящий из двух десяток телег. Я дождался, когда мимо меня проедет последняя обозная единицы и, быстрым рывком, догнал ее, заскочив на подводу.

Недовольно обернувшимся солдату с винтовкой и возчику, что сидели впереди, я протянул весь свой запас продовольствия — хлеб, сыр и яблоки.

Мужики переглянулись, молча забрали у меня продукты, которые поделили между собой и тут-же принялись их употреблять.

Так проехали несколько часов — один раз останавливались, напоить коней на маленьком хуторе с журавлем «колодца», остальное время медленно двигались по пыльному проселку. О том, что я приехал на место, я понял по реву двигателя, взлетающего над нашими головами, аэроплана с российскими «розетками» на крыльях.

Мужик соскочил с телеги и бросился успокаивать, вздыбившуюся от испуга, лошадь, повиснув всем телом на удилах, а я слез с подводы и стал карабкаться на небольшой холмик, возвышающийся вдоль дороги.

Первым, кого я увидел возле большой парусиновой палатки, если не считать часового, болтающегося на дальнем конце поля, наскоро скошенного и переоборудованного под взлетную полосу, был прапорщик Соломон Ааронович Кац, пьющий жидкий чаек из жестяной кружки.

— Привет доблестным покорителям неба…- я присел рядом и бесцеремонно отобрал кружку: — А где твой «Ваузен»?

— В поле сел, в десяти верстах отсюда, шрапнелью по двигателю попало. Корыто все в дырках, только твое бронекресло мою задницу спасло, так что, я тебя вечером пою. И еще пара наших господ офицеров, как ты говоришь, капитанов воздушного океана твои должники, а подпоручик Лобков, что сказал, что в эту больничную утку садится не будет, пулю в ногу получил, с переломом кости, и увезли бедолагу в госпиталь, возможно, ногу отнимут. Так что я теперь на его «Ньюпоре» летаю. Естественно, после того, как аэроплану плоскости, и Командир авиаотряда уже написал рапорт в адрес начальника полевого управления авиации при главкомверхе о ваших бронекреслах и один образец отправил, с просьбой о повсеместном внедрении… Так что, думаю, скоро медаль тебе повесят на грудь, «За усердие» какую-нибудь.

— Пусть лучше ваш командир мне справку выдаст, что я и члены нашей делегации не дезертиры и не шпионы. Да и ваши, аэродромные там, на гауптвахте маются безвинно.

— Да что случилось то, и вообще, ты откуда здесь взялся? Я думал, ты уже к столице подъезжаешь…

Оставшуюся часть дня я, в основном рассказывал, рассказывал и выпивал. Правда успел за это время найти интенданта авиаотряда прапорщика Ивкина и изъял у него семьсот штук патронов к своему автомату, благо, сам их ему и передавал несколько, очень длинных дней, назад.

Командир авиаотряда, проникшись нашими боями возле аэродрома, особенно ролью его нижних чинов, вызвался довезти меня в штаб со своим рапортом и приложить все силы, чтобы высвободить моих и своих людей из застенков контрразведки.

Следующее утро я помнил плохо, сказался дрянной коньяк, который весь вечер употреблялся вместе с офицерами отрада, тем более, что, как водится в любой офицерской компании, нам «не хватило», поэтому в конце первую половину ночи господа офицеры употребляли такую откровенную дрянь, купленную у местного шинкаря, что сегодня утром главным желанием было прострелить свою глупую голову, чтобы она настолько не болела. Утром пришлось встать рано, так как боевые вылеты никто не отменял. Не знаю, чем «лечились» господа офицеры, мне, после трех кружек чаю, стало немного легче, и я был готов к выезду. Несмотря, на то, что всю дорогу грузовик немилосердно бросало на неровностях проселка, я умудрился уснуть, развалившись на ворохе офицерского белья, которое возили в местечко, предоставляя работу местным прачкам.

В здании штаба командир авиаотряда пробыл более четырех часов, я же коротал время в кузове грузовика, предварительно купив у местного газетчика несколько периодических изданий, стоимость которых доходила до пяти рублей за газету.

Больше всего, ожидаемо, газетчики перемывали кости бывшему любимцу российской общественности и недавнему военному министру Александру Федоровичу Керенскому. В газетах было несколько фотографий, полученных, я понимаю, через нейтралов, где Керенский, одетый в костюм-тройку, был снят в группе немецких офицеров, судя по всему, немалых чинов. Выглядел военный министр мрачно и было совершенно непонятно, в какой роли этот мужчина находится у немцев — пленник или гость. Немцы, сухо сообщив, что Александр Федорович перешел линию фронта, с тех пор хранили молчание, что дало право российским и зарубежным борзописцам строить самые разнообразные версии. Большевистские издания, мстя за «пломбированные вагоны» и «германское золото», соревновались в остроумии, споря, за какую сумму бывший военный министр продал Россию, выдав германцам и союзникам план летнего наступления, остальные же ветви отечественного политического дерева гадали, то ли Керенский величайший предатель, то ли миротворец, что пожертвовал собой, дабы склонить немцев к немедленному заключению мира и прекращению кровавой мясорубки в Европе. Кроме невразумительных сводок с фронта, где повсеместно шли поиски разведчиков и перестрелки, выделялись сообщения с Юго-Западного фронта, где, преодолев растерянность первых дней после плена Керенского, когда австрийцы и переброшенные с Западного фронта немецкие части добились некоторых локальных успехов, вклинившись в расположения русских, сейчас осуществлялись контрудары Русской Армии, выравнивающей линию фронта. Также меня заинтересовало сообщение о отмене, подписанном за пару дней до своего «бегства», Керенским, «Декларации прав солдата», восстановлении смертной казни на фронте и введении военно-революционных судов, состоящих из шести судей, по три солдата и офицера, избираемых по жребию.