Лычка заржала, занозисто глядя на Ксюшу, потом вытащила посуду из тазика, расставила на сушилке, взяла полотенце и хорошенько вытерла руки.

– Зачем на два этажа под Тузами Гарем-то мутить? – доканчивала она. – Вот полезет бычьё крышака подрезать, в Курятнике до самых Тузов забазланят. Резать-то нас Птах не с руки, а заткнуть – хер заткнёшь. До седых волос Птахи в Карге доживают.

– Без любви?

– Чё?

– Без любви? У вас что, там совсем нет любви?.. – трижды неловко повторила Ксюша. Ухмылка скисла на лице Нели. Она передёрнула плечами, отбросила полотенце на мойку и поплелась с кухни.

– Закатаюсь пойду, а то чёт спина уже кружиться, – цепь Нели потащилась следом за ней, и скоро где-то в спальне заскрипела кровать. Ксюша задержалась на кухне. На сердце залегла неприятная тяжесть, словно за хорошую встречу и старательный ужин она плюнула лычке в душу. Под стеклом керосинки как ни в чём не бывало трещал фитилёк. Ксюша прибавила его до яркого синего зарева и пошла вместе с лампой сквозь сумеречную столовую.

Ксюша сдвигала два кресла в прихожей, чтобы и спать, и караулить зеркальную дверь – не столько от лычки, сколько от бандитов снаружи, ведь те в любой день могли проследить за ней через весь город до тайной квартиры.

Ксюша улеглась в креслах, взяла ружьё и потушила свет. Под бок ей тут же впилась забытая книга про кубик Рубика. Сам кубик давно пылился на двадцать восьмом этаже небоскрёба, на полке в одной комнате с выцветевшими бумажными гирляндами, вырезными снежинками и детскими рисунками Ксюши.

В Башню она теперь возвращалась только за питьевой водой и продуктами, иногда купалась в бассейне, и конечно же заряжала костюм.

Тишина её старого дома стала другой, когда в нём поселилась Нели. Лычка сопела, иногда кашляла и ворочалась на скрипучей кровати – видать, сон не шёл. Иногда Ксюше казалось, что она слышит шорохи и голоса в заброшенной части дома, и тогда крепче сжимала ружьё и не сводила глаз с зеркала. Дверь несгораемого шкафа обязательно заскрипит, если в него кто-то полезет со стороны нежилой квартиры, но на выходе в их прихожею он немедля получит заряд дроби с обеих стволов.

– Ксюха, а ты чё там за любовь спрашивала? – окликнула лычка в бессонице.

– Да забей, Нели. Я просто…

– Нет, ты чё втрескалась в кого?

Ксюша получше натянула на себя шерстяное одеяло. Одеяло пахло хозяйственным мылом.

– А что если и втрескалась?

– Чё, в пацанчика какого? Замочили его?

– Нет, меня бросили. Уехали из города на машине.

– Да-а, красиво кинули, ё-ма-на.

Ксюша хотела, чтобы Нели больше ни о чём не спрашивала. Она всматривалась в своё собственное отражение в большом зеркале, как она лежит в сдвинутых креслах с ружьём и караулит себя и лычку от наружного тёмного города. Вдруг до Ксюши дошло, что Нели всю жизнь прожила в этом самом городе, и видела больше неё, и вынесла на своей шкуре больше неё, и хотела больше неё – но не спрашивать, нет не теперь, а, чтобы её саму спросили.

– Ты сама-то любила, Нели?

– Ну, ё-ма-на… такое на роду у бабы проклятье, – с сипотцой хмыкнула лычка. – Первого своего, чёт, вспоминаю – бывает. Хорошенький такой был мальчишечка, а я девчоночкой с бабьего этажа была. Нас, малолеток коренных, за шкворник на Каланче не держали. Хошь – в город звездуй, движнячь, где сканает, тока за свою жопу сам палься. Вот мы мелочью бегали в Тырь с пацанами. Мой пацанчик постарше был, на гитаре мне бацал, а я с ним целовалася. Но он на тухлое дело рано подшился – к загонам на срез; взрослый мол, захотелось крышака уронить. Да не выгорело. Крышак их бучу пропалил: кого пристяжные слёту зарезали, кого так – отмундохали. Кликнула меня Цаца на Тузы, а мальчишечка мой обработанный перед крышаком в кровище валяется. Ну, я сразу в слёзы, в сопли, там. А крышак с одного боку покоцанный, замотанный весь, такую мне тему толкает:

«Хошь, его замочу?»

«Не-а!», – хнычу, ясно.

«А чё сделашь, чтоб сучёнка твоего не порешали?»

«Всё-всё сделаю!».

«Ну, давай: раз всё, так делай…»

– Вот тебе и любовь, Ксюха. Себя же защемим, ради этой, сука, любви. Мне бы ещё года два на воле пластать, а нет, обсиделась в Гареме. Не плохо, так-то, мне житуха карту сдала: до Цацы, вон, раскрутилась. А Крышак тот всё едино на срезе посыпался, и Цацу его с Каланчи ветром сдуло, вот я с новым крышаком и сблатовалася. Одиннадцать годочков подо мной Птахи шуршали, порядочки я свои круто поставила. При Солохе ни один загон не ярыжничал, и старух из Карги не вытуривали.

– А что стало с тем?

– С которым?

– Ну, с тем, которого ты первым любила?

– А-а… живой он, где-то... Тока в ломти его с Каланчи отписали, а больше ни чё за него не слыхала… Да и он на меня забил: не вытащил из Гарема-то, как Шугай Огнёвку свою.

– Как кто?

– Ты чё, за Шугая и Огнёвку не палишь? Ты ж в их хате тусуешься!

Ксюша даже привстала с кресел. Переборов удивление, она нашарила спички, зажгла керосинку и вместе с лампой зашаркала босыми ногами к спальне. Под синим светом блеснул мутный глаз Нели. Она сидела в кровати, навалившись рукой на подушки. Ксюша присела к лычке на край, поставила лампу на тумбочку, синие огоньки разлились от потолочного зеркала по всей комнате, как осколки луны.

– Расскажи про Шугая и про Огнёвку? Это не сказка?

– Какая, ё-ма-на, сказка? – повыше привстала Нели и охотно начала. – Шугай тоже в Цацу свою втрескался по самые…

И Нели рассказала ей, что там случилось у Шугая с Огнёвкой. Только к концу рассказа, когда Шугай почти украл свою любимую Цацу из Скорби, она вдруг умолкла.

– Не, ну нафиг, Ксюха, не буду я дальше про Шугая толкать. Невезучая, сука, история, а тебе на Вышке с утра фарт Скиперских уронить нужен.

– Рассказывай давай, – твёрдо велела Ксюша. Нели не больно-то и артачилась. Такое уж настроение навеяла на неё ночь поболтать о любви, и красивее любви, чем у Шугая с Огнёвкой, лычка просто не знала. Ксюша же в свой черёд любила истории и очень давно не слушала сказки.

Утром сгустился туман – летние ночи нередко холодны, и когда на мутную хмарь забирается солнце, город кутается в белёсый, как целлофановый мешок, дым. Под этим дымом сглаживаются и развалины, и уродливые грибные наросты, и ржавые зубья решёток в глазницах и зевах домов.

И не ясно, будет ли город красив, когда мгла развеется? Или ещё страшней прежнего… Туман скрыл пронзившую его гниль, как тени глубоких подвалов скрывают чахнущего от махры человека, кто вот-вот умрёт, и даст всходы грибницы, и продолжится жизнь – более стойкая и выносливая, но холодная, и ядовитая; много худшая жизнь, чем разумная человеческая.

Стоило ли Ксюше близко сходиться с бандитами – с теми, кого она с самых первых выходов в город опасливо сторонилась и презирала? Лицом к лицу бандиты повели себя не такими уж конченными, например, Нели; но с другой стороны – оказались ещё более отвратительными, как Клок.

Дорога на Башню началась с тлеющего костерка в разрушенном доме и закованной в наручники пленницы, и продолжалась сегодня: в эту минуту где-то по тракту катится бензовоз, и на окраинах его дожидается Ксюша. И всё ради Башни? Скинуть Узника и взойти на вершину. И какой Ксюша встанет между зубьев короны? Такой же заросшей и грязной, и дикой, как и сам старик-город, с такой же окрысившейся душой и оскалом, как у росомахи, и оглядит своё новое царство с выси пятидесяти двух этажей, и...

И что?.. Ксюша хотя бы не заперлась в Башне, она видела Сашу и Нели, и Клока, она жила по-настоящему, жила в городе, вне безучастных стен и плексигласовых окон – она боролась, а не скрылась от страха!

Через косые ворота вросшей в землю одноэтажки проглядывалась застланная травой и туманом дорога с аэродрома. Ксюша сняла шлем и вслушалась собственными ушами, как с грибов на соседних руинах перекапливается роса. Через дорогу, подволакивая за собой голый хвост, плелась крупная чёрная крыса. У обочины она задрала остроносую голову и принюхалась к воздуху, и тут же стремглав юркнула через Мёртвую Речку в щель водостока. Мёртвая Речка – река не настоящая, а лишь склизкий ручей, который сливается из росы и дождя и омывает заросшие чадью развалины и гнилые кучи с ложной грибницей. Один глоток из Мёртвой Речки принесёт нестерпимую боль в животе, рези в кишках, тошноту и медленную смерть от поноса.