– Ладно, без очей твоих светлых справим… – с каким-то своим пониманием, пусть и не очень довольный, решил воевода.

– Ты на свадьбу к себе лучше Люта покличь, – предложила заместо себя Берегиня. – И спроси заодно, в стороне от гостей: чего это Лют ко мне не заглядывает, дабы я и ему судьбу напророчила.

– Люта? Старый пёс наперёд себя молодых кобелей подсылает. Ну что ж, будь-по-твоему. Мы с Лютом бо-ольши-ие друзья! – протянул Кочебор с нехорошим оскалом.

– Про дружбу вашу Боги знают. Боги многое знают, – затаённо ответила Берегиня, и воевода выпрямился в кресле ровнее – должно быть, заметил в Ксюше нечто такое, чего только у одних разбойников в пустошах видел. Не зря её очи среди думцев-советников змеиными исподтишка нарекали.

*************

– Удружила ты мне, Ксюха, стрелочников моих прессанула, отлились Карге слёзы Солохины, – приговаривала Нели, разглядывая на полке в столовой натасканный Ксюхой хлам. Сама Ксюха штопала комбинезон за своим краем стола: медленно вдавливала иголку в плотную серебристую ткань, и долго, с усилием, тащила её вместе с ниткой наружу. Шлем стоял подле неё, трещина на забрале расползлась ещё шире и скоро грозила совсем расколоть зеркало.

– Восемь лет я под Верстой шестерила, как тля, огрызки за мизгой подбирала, а сёдня сами пусть зубы свои подберут, ща у Воронёных новый крышак… – щупала лычка осколки поворотников от машин, яркие пластиковые карточки и смятые банки из-под газировки. Позади клацнули ножницы – Ксюша отрезала нитку. Жестяной короб с шитьём она держала подальше от Нели на своей части квартиры.

– Нет больше Карги, одно Раскаянье. Под Клоком три тыщи загонов кантуются, – откликнулась Ксюша и поставила на стол бутыль с клеем.

– У Клочары?.. А чё дальше с ним решать будешь? Паханом над всем Центром воткнёшь? Сама чё? – оглянулась лычка. Ксюха тужилась открутить насмерть присохшую к бутылке пробку. – Или вальнёшь Клочару, как все банды сгребёте под Взлётными? Никто не вякнет – реально тебе базарю: ты щас в авторитете.

Старой обсохшей кистью Ксюша начала смазывать клеем трещину.

– Ксюх, ты мне Каланчу посулила – сечёшь?

Ксюша кивнула, но ничего не ответила, ни полслова.

– Цыпа моя, как мы после Клочары-то заживём! – забылась и хотела подступиться к ней лычка, но цепь на ошейнике вытянулась в струну и не пустила её дальше своей середины стола. Ксюша не отрывала глаз от работы. Нели пришлось сдать назад и вернуться к полкам: чё такое? Не в настроении, Ксюха?

– Ксюх, а задари-ка мне куклу? – подцепила Нели с полки фарфоровую змейку.

– Зачем? – строго вскинула Ксюша глаза.

– Ну, ты когда с меня цепуру сдерёшь, я Цацей в Карге её в блудуаре воткну: типа, на память.

– На какую ещё память?

– Ну, ё-ма-на, как мы тут на хате с тобой кантовались…

– На место поставь, – жёстко велела Ксюша. Нели поставила. Но Ксюха всё ещё буровила её зенками, и Нели неуютно так стало, как Птахе на пьяных Колодах.

– Ты пожрать хочешь, а? – осторожно предложила лычка, не зная, куда бы деваться, и чем не понравилась она Ксюхе. Нехорошее что-то зажгло между ней и Большухой; и делала, вроде, всё, как всегда: угождала ей, и чё не надо не клянчила. Но грымзилась Ксюха, как бухой крышак на мизгу. Нет, чё-то палевно…

– А чего ты, Нели, за тряпки спасибо мне не говоришь?

– Чё?

– За одежду.

Лычка потрогала на себе платье. Давно напяливала всё, что хотела в шкафу, вот и не спасибосала.

– Я, Ксюх, не по масти себе не возьму. Берегу ж я тряпки твои?

– Спасибо – скажи.

– Ну, ё-ма-на: спасибо.… – потёрла лычка ворот под ошейником.

Ксюха отложила кисть и полезла в карман домашних штанов. Нели напряглась, как пружина: чего это она по ширманам шарится? Ксюша достала золотые серёжки с рубиновым сердцем и кинула их на стол к лычке.

– Эт чё? – покосилась Нели.

– Тебе – за то, что Центральных сдала, и Взлётных мне прозвонила; за то, что ты со мной, Нели. Бери, – не отводила глаз Ксюша.

«Ё-ма-на, эта ж клейма стукаческие в оба уха!» – у лычки пониже спины всё словно инеем покрылась. Серьги, конечно, красивые – ничего лакшовей она в жизни не видела, и осторожно подобрала побрякушки.

– Спасибо, чё ль… Носить буду.

Ксюша кивнула и снова взялась за кисть с клеем.

– Носи, не снимай. Увижу, что хоть одну потеряла – накажу.

Нели взялась вставлять серёжку в правое ухо. Свяжешься с отморозком, сам по беспределу почешешь – вот Динка и крысилась. Хреново ей в общаке с Клочарой. Ну, а Нели чего? Нагрянет зима, куда ей кости кинуть? Да и как на квартире Шугайской-то зимовать? Если не на Каланче у Карги, то где обсидеться с пригревом?

– Башню можно ломануть только сверху, – вдруг обмолвилась Ксюша.

Нели забыла про серёжки.

– И как ты наверх в Башню прошьёшься?

– Если снизу ужалить, то яд и до верха, а верней, до головы дойдёт, – думала Ксюша вслух и промачивала кисточкой каждый скол на забрале.

– Так тогда хоть снизу жаль, хоть сверху, хоть куда – всё тело загнётся, – припомнила Нели заразные укусы крыс, и её аж передёрнуло, будто саму укусили.

– Нет, не хоть куда: когда, кого и как жалить – знать надо, – Ксюша убрала кисть, подхватила шлем и загляделась на своё отражение в зеркальном забрале. Она ухмылялась ему, как будто они сообща укусили кого-то, и только лишь дожидались, когда яд подействует в жертве.

Ошейник на Нели словно бы затянулся. Она не думала уже ни о Ксюше, и ни о Клоке; думала лишь про себя и про окна в Шугайской квартире: одно окно в ванной открывается гладенько, можно спрыгнуть во внутренний двор, там на волю; прибиться к каким-нить закутышкам поподвалохшнее, намазать им, мол, от загонов сбежала, и остаться у них на всю зиму. Только бы подальше от банд, и от Центра. Но с ошейником чё решать?

Нели пощупала в мочке уха золотую серёжку. Такой безделушки: податливой, мелкой и мягкой – в доме она ещё не нашаривала.

– Хорошо, Нели, правда? – вырвала её Ксюха из размышлений.

– Хорошо чё, Курочка моя? – очнулась лычка.

– Хорошо, когда есть что-то своё. Когда есть что кому подарить.

*************

Всего одна Каланча, две тысячи прежде битых на тракте загонщиков, и перебежчики валят от них день за днём, но Скорбь не сдаётся и рамсы со Взлётными тянутся. Все подходы к Крысюковой Вышке – ими же обгорожены. Как Фаныча Халдея не подрежешь, как Чегмыза на сходняк не заманишь, как Версту хитрым вывертом не опрокинешь. Остаётся один путь – ломить.

Крысоеды со Взлётными насмерть месились в руинах, среди стопельников, под хлёстким осенним дождём. У себя на улицах Скорбные в хлам разгромили подосланные Клоком бригады, и лишь те, кто нападали вместе с Динамо, вышвыривали их с территории. Но Перуницу на все улицы и на всех Крысюков не растянешь. Халдей заманивал Клока в войну на износ. Плохо сбитое воинство Взлётных и без того часто грызлось между собой, и воевало: кто ловчей за других спрячется; не то что прижатые к своей Каланче Крысюки.

Проходили недели, а Каланча Крысоедов стояла. Ни Ксюша, ни лычка, ни уж тем более сам Клок не могли подобрать к ней верный ход. Перебежчики Скорбных в один голос твердили, что у Халдея завались крысиного мяса, и на запасах он продержится хоть до весны, да и самих перебежчиков с каждым днём уменьшалось.

Но, что хуже всего, Халдей втёр своим загонам с нахрапами, что они последние в Центре, кто за Право стоит и за старый конкретный порядок топит. В пику ему, всё, что творил со своими бандами Клок, выходило навыверт: он кидал нахрапов с добычей, забывал держать слово, злобы ради убивал перебежчиков, хотя те шли, вообще-то сражаться за Клока, своих ломтей прессовал, если те отступали в, или если ему вдруг казалось, что они задумали срез.

Ударили первые холода. Загоны Раскаянья начали мёрзнуть, а до Каланчи Скорбных так и не добрались. Многие, устав от резни, перебегали из одной банды в другую и подыскивали себе местечко получше, иногда вовсе сбивались в шайки ломтей и без банд начинали искать себе тёплый подвальчик для холодов. Раскаянье скукоживалось и распадалось, память о летних победах размылась в осенних дождях, а полной победы над Крысюками – и в помине не видно.