— Идите, идите, останавливаться нельзя!

— Я по кругу гулять не буду.

— Как не будете? Зачем вышли на прогулку?

— Я не знал, что у вас тут круг.

Надзиратель растерянно развел руками.

— Отведите его в камеру, — распорядился старший, — он все равно по кругу гулять не будет.

Меня отвели обратно в камеру.

Шагая по одиночке, я стал потихоньку напевать и невольно прислушивался. Надзиратель постучал:

— Перестаньте петь.

Не обращая внимания, я продолжал вполголоса напевать.

— Если вы не перестанете, я позову помощника.

Не отвечая надзирателю, я продолжал напевать. Надзиратель ушел. Через некоторое время открылась дверь, вошел помощник начальника тюрьмы.

— Почему вы кричите?

— Я не кричу, а очень тихо напеваю. Полагаю, что никому не мешаю.

— Вам было объявлено, что петь запрещено.

— Вы лишили меня книг, горячей пищи. Что же мне делать? Остается только петь.

— Не советую. Переведем на карцерное положение. Начальник может дать тридцать суток.

— Меня это не пугает. Я буду нарушать все ваши правила, пока вы не оставите меня в покое.

Помощник с удивлением посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушел.

Угрозу свою помощник осуществил: меня перевели на семь суток на карцерное положение. Койку замкнули и предоставили мне устраиваться, как я хочу. Выручал меня тот же стульчак. Это было убежище, на котором я проводил долгие ночи. Надзиратель иногда заглядывал в «волчок». Хотя я и напевал, надзиратель меня не окликал.

Я решил добиться хотя бы минимума свободы.

По окончании карцерного срока мне дали горячую пищу и открыли койку. Нарушений «порядка» я все же не прекращал. Помощник объявил мне:

— Если вы будете продолжать нарушать установленные правила, мы дадим вам четырнадцать суток карцера.

— Я буду нарушать все, что меня стесняет, — успокоил я помощника.

Через день мне объявили, что я перевожусь на карцерное положение на четырнадцать суток. Самым неприятным было отсутствие постели. Пол был цементный, холодный, спать на нем невозможно. На стульчаке приходилось сидеть скрючившись: сильно уставали ноги и болела спина.

К концу первой недели моего наказания меня вызвали в суд. Прокурор вменял мне в вину, что я был инициатором побега. Я же вообще отрицал свое участие в этом деле.

— Вы признаете себя виновным в том, что участвовали в прорытии подкопа?

— Нет, не признаю. Я в подкопе не участвовал.

— Из материалов видно, что в камере, где вы находились, была прорезана половица деревянного пола, и, кроме того, когда вас вывели из камеры в коридор, с вас свалились кандалы и наручни, которые были, видимо, перепилены.

Я возразил.

— О перепиленной половице и проломанной стене я ничего не знаю. Это, наверно, было в другой камере. Когда меня вывели в коридор, кандалы у меня не свалились. Из-за отсутствия ремня я держал их руками, а когда вышел в коридор, опустил кандалы, они и упали на пол, но не свалились с ног.

— Позовите свидетеля Магузу, — приказал прокурор.

Вошел бывший помощник начальника тюрьмы Магуза. Он давно уже оставил службу в тюремном ведомстве и перешел на железную дорогу.

— Свидетель, расскажите нам, при каких обстоятельствах вы обнаружили Никифорова в момент вскрытия подкопа?

Магуза в общих чертах рассказал картину обыска и в заключение подтвердил:

— Когда Никифорова вывели в коридор, у него свалились кандалы.

— Скажите, свидетель, Никифоров был тогда приговорен к смерти?

— Да, был приговорен.

— Скажите, у смертников отбирали на ночь ремни, что поддерживают кандалы?

— Да, существовало такое правило: ремни на ночь отбирались, чтобы приговоренный не мог покончить самоубийством.

— Вы не помните, были тогда у обвиняемого отобраны ремни?

— Да, несомненно, были отобраны.

— А возможно ли, что когда обвиняемого вывели в коридор и он, держа кандалы руками, опустил их, вам показалось, что они свалились?

Магуза задумался и потом неуверенно ответил:

— Допускаю такую возможность.

Что заставило Магузу сказать так? Действительно ли он забыл все, или, не будучи больше связан с тюрьмой, не был заинтересован в моем обвинении?

Участники побега, имевшие приговоры к каторге без срока, приняли вину на себя и отрицали нашу — «срочных» каторжан — «вину». Суд признал бессрочных виновниками и присудил их к трем годам заключения по совокупности, а нас, срочных, оправдал.

Иркутская тюремная администрация с первой же партией выпроводила меня обратно в Александровский централ. Скоро я опять оказался на старом месте,

В четырнадцатой камере мне сообщили, что едет новый начальник каторги, а Снежков покидает свой пост, его переводят куда-то с повышением. Это известие сильно взволновало политических каторжан. Считали, что с приходом нового начальника начнутся более жестокие репрессии. Большинство коллектива политических, воспитанное эсеро-меньшевистским руководством на компромиссах, не было готово к упорной борьбе и не знало, как себя вести в случае «осложнений».

Новый начальник тюрьмы Никитин до назначения в Александровский централ служил начальником николаевской тюрьмы, а затем начальником арестантских рот в Харькове, где установил весьма жесткий режим. Харьковские арестантские роты были знамениты тем, что там людей пороли за всякую малую провинность. По-видимому, Никитин был на хорошем счету у начальства, если ему вверили один из крупнейших каторжных централов.

Четырнадцатая камера решила приготовиться к борьбе.

Однако, вопреки ожиданию, встреча с новым начальником прошла благополучно. Когда Никитин входил в уголовные камеры, там громко раздавался его резкий голос:

— Здорова!

Уголовные дружно отвечали:

— Здравия желаем, ваше высокородие!

Когда он входил в камеры политических, то говорил нормально:

— Здравствуйте.

В ответ ему раздавалось недружно:

— Здравствуйте.

Перед четырнадцатой камерой он задержался. Старший помощник что-то тихо рассказывал ему.

С нами он поздоровался, взяв под козырек, и сказал: «Здравствуйте».

Мы ответили вразброд и не все.

Никитин ничего не сказал, оглядел камеру и вышел. Он был невысокого роста, со светло-рыжеватыми усами, подстриженный ежиком; на левой его руке была надета черная перчатка, видимо, нехватало нескольких пальцев.

После его ухода все облегченно вздохнули. Вести борьбу с администрацией в условиях каторги — дело нелегкое. Еще тяжелее ожидать начала этой борьбы. Поэтому всех обрадовало, что встреча с начальником прошла гладко.

— Что-то мягко стелет, каково спать будет? — сказал один из каторжан, ведший «летопись» каторги.

Заключенные заговорили:

— Возможно, что он такую директиву получил. Нерчинские события даром не прошли, да и война…

Пришел староста коллектива. Все бросились к нему:

— Ну, как у вас там прошла встреча?

— Против ожидания, все прошло гладко, ни одного инцидента. Никитин долго оставался в мастерских, подробно знакомился с постановкой дела. Это хороший признак.

Несмотря на благоприятную встречу, все ждали перемен. Но проходили дни, а режим централа не менялся. Надзиратели в первые дни подтянулись было, стали придирчивее, но потом все вошло в прежнюю колею.

Встретив однажды, во время уборки на дворе, старшего надзирателя, я спросил его:

— Ну, как новый начальник? Перемены какие-нибудь замышляет?

— Пока нет. Все мастерскими занят. Говорит, что они плохо поставлены и мало дохода дают.

Внимание нового начальника к мастерским было нам наруку. Это давало перспективу использования мастерских как орудия борьбы против репрессий, если начальник вздумает применять их против политических.

Провозившись месяц с приемкой централа и мастерских, Никитин уехал в Иркутск, где получил крупный заказ от военно-промышленного комитета на лазаретное имущество. Этот заказ обеспечивал полную нагрузку мастерских. Тот факт, что Никитин ограничился заказом только на лазаретное имущество, свидетельствовал о том, что новый начальник был информирован о борьбе внутри коллектива заключенных.