Состав солдатской массы в камере был почти однороден как по возрасту, так и по социальному положению и по виду преступлений, которые в основном сводились к нарушениям воинского устава: уход с поста, побег со службы и т. п. Невыносимые условия воинской службы, изуверский режим солдатчины, озлобление против нее толкали солдат на преступление.

Молодые, здоровые, полные энергии и сил, эти люди надеялись скоро вернуться к земле, на фабрику, к станку… И все их разговоры сводились к этому.

Я близко подружился с двумя молодыми солдатами: Севастьяновым и Грицко. Севастьянов был маляр, москвич, черноватый, с немного вздернутым носом, среднего роста, бесхитростный, откровенный. Из-за неграмотности он считал себя человеком, ни к чему не способным, и весьма тяготился этим.

— Ни к чему меня применить нельзя. Только кистью махать и могу, — говорил он.

Грицко был украинец, с хорошим открытым лицом, карими глазами, черными взметнувшимися бровями. Характер у него был совсем иной, чем у Севастьянова. Грицко знал себе цену, был серьезен в суждениях, и в то же время улыбка не сходила с его лица. Подвижность его была изумительна. Он никогда не сидел без дела. Имел приятный голос и любил напевать песни. Самой любимой его песней была: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный на воле орел молодой…»

Грицко попал на каторгу за убийство — то ли офицера, то ли фельдфебеля. Когда его спрашивали, он отвечал коротко: «Убил одну сволочь», насупливался и становился мрачным.

Севастьянов и Грицко, приговоренные на долгие сроки каторги, подходили для участия в побеге. С ними я сговорился бежать, как только наступит весна.,

Нам нужно было пробить стену камеры, выйти во двор мастерских и оттуда через ограду выбраться на волю. Темные сибирские ночи должны были способствовать побегу. Из мастерских мне доставили плоский ломик и пилку для распилки кандалов. В конце апреля мы приступили к пролому стены. Работать можно было только во время прогулки, когда из камеры все уходили. Двое из нас обязательно оставались. Один вынимал из стены кирпичи, другой наблюдал за дежурными надзирателями. Прогулка длилась пятнадцать минут. Работать можно было не более семи минут. Удавалось вынуть один кирпич, и то не всегда. Чем глубже проникали мы в стену, тем труднее было вынимать кирпичи. Нужно было все их закладывать обратно и маскировать. На самое выламывание кирпичей оставалось не более трех минут. Работать надо было не только без малейшего шума, но и не оставляя следа на полу. Поэтому работа подвигалась очень медленно.

Однажды ночью в нашу камеру нагрянули с обыском. Всех вывели в коридор. Сняли нары и, простукивая стену молотком, обнаружили пролом. Нашли и ломик, заделанный в один из стояков нар.

Меня взяли из камеры, увели в одиночку и тщательно обыскали. Дали матрац, подушку, одеяло и ушли.

Утром вызвал меня начальник и предъявил обвинение в проломе стены с целью побега.

— Доказательства, что это дело ваших рук, мы имеем. Что скажете?

Я молча пожал плечами.

— Нам известны и ваши соучастники. Нашли мы и вот это, — он толкнул ногой лежавшие на полу, приготовленные нами для побега, выкрашенные в черный цвет летние холщевые арестантские брюки и куртки. — Это нашли у вас и у ваших соучастников, в матрацах.

Я стоял молча.

— За порчу казенного имущества и попытку к побегу я имею право вас выпороть и отдать под суд, но к политическим порки не применяю. Под суд же отдать вас я обязан. Впрочем, по предоставленному мне праву я могу без суда, в административном порядке, продлить вам на год кандальный срок и на месяц назначить вас на тягчайшие работы. Выбирайте.

По суду мне могли продлить срок до трех лет. При этом «испытательный срок» удлинялся с четырех до восьми лет.

— Я согласен на год кандальных и месяц тягчайших работ.

Соучастники мои получили по тридцать суток карцера. Так закончилась наша попытка выбраться из каторжного централа.

Дни на каторге тянулись медленно и были до одури однообразными. Тяжесть однообразия усугублялась тем, что камеры нашего разряда пользовались прогулкой всего по пятнадцати минут в день. Остальное время заключенные сидели в камерах. В таких, как четырнадцатая, помещалось 35–40 человек, а в больших — до восьмидесяти. Каторжный режим с его убийственными буднями вытравил бы в человеке все, что в нем есть живого, если бы он своей волей, своим упорством не разрушал этого режима.

В каждой тюрьме различными способами политические каторжане нарушали однообразие каторжного режима. Это давалось ценой упорной, часто кровавой борьбы.

Разные категории каторжан по-разному проводили каторжный день. Кандальные и испытуемые находились в одном разряде. По окончании кандального срока с каторжанина снимаются кандалы, и он перечисляется в разряд испытуемых, но никакими другими преимуществами перед кандальными не пользуется. Каторжан обеих этих категорий держали под строгим надзором, и если использовали на работах, то только под усиленным конвоем. Кандальные и испытуемые почти всегда сидели под замком, в камерах.

После окончания испытательного срока каторжанин переводился в разряд «исправляющихся», но лишь в том случае, если за ним не имелось «художеств» — побегов, организации тюремных беспорядков, столкновений с администрацией. Исправляющиеся получали право ходить на внетюремные работы под наблюдением одного-двух надзирателей.

Последняя категория — вольная команда. Это каторжане, окончившие срок исправления. Их освобождали из каторжной тюрьмы и поселяли вне ее стен, в бараках. Работали они без конвоя по нарядам, а на ночь их запирали в бараке. По окончании срока пребывания в вольной команде они уходили на поселение.

Нашей защитой от монотонности каторжной жизни была библиотека. Мы изучали разные науки или просто читали художественную литературу. Библиотека была создана из книг, принесенных политическими после революции 1905 года. Кроме того, некоторые издательства присылали сюда все новинки политической и научной литературы.

Было много и нелегальной литературы. Книги и брошюры переплетали в обложки уголовных романов или религиозных сочинений и таким образом скрывали от жандармских глаз. Книги новых изданий обычно в каталог не вносили, а прятали среди обычной, давно разрешенной литературы. Такие книги выдавались только членам коллектива.

По договоренности с администрацией заведование библиотекой и работа в библиотеке были поручены политическим, что давало нам возможность налаживать связи с внешним миром.

Вся местная интеллигенция, имевшая служебное отношение к централу, пользовалась этой библиотекой. Здесь брали книги тюремный поп, его дочери, учитель, врач, фельдшеры, офицеры гарнизона, надзиратели и высшая администрация централа. Наши библиотекари использовали некоторых из этих читателей для получения новых книг. Через этих же людей проникали к нам различные известия, не попадавшие в печать.

Цензором библиотеки сначала был поп, но он настолько был занят своими делами, что совершенно перестал заниматься цензурой и пропускал много книг без просмотра. Тогда цензуру поручили одному из помощников начальника тюрьмы, Квятковскому. Этот тюремный чин любил изящно иллюстрированные романы легкого содержания. Эту слабость Квятковского и использовали наши библиотекари. Когда выписывали книги, то просили в каждую посылку класть какой-нибудь легкий роман с хорошими иллюстрациями. Такая книга обычно подносилась в дар Квятковскому, и этим смягчалось его цензорское сердце. Он не особенно углублялся в содержание книг и журналов и клал на них разрешительный штамп. Поэтому нам удавалось получать книги, даже на воле числившиеся под запретом. Получив такие книги, мы тщательно оберегали их. В общий каталог они не заносились, для них был заведен так называемый отдел «точка», в который они записывались не под своим настоящим названием, а под названиями, приемлемыми для цензуры.

Иногда администрация, видимо под давлением жандармов, пыталась отстранить политических от заведования библиотекой, но встречала энергичное сопротивление коллектива заключенных. Однажды произошел такой случай. Администрация изгнала из библиотеки политических и назначила на их место уголовных. Переговоры наши с администрацией не дали никаких результатов. Тогда по решению коллектива прекратили работу в мастерских все политические. Мастерские остановились. Задерживалось исполнение заказов по договорам. Администрация вынуждена была восстановить политических на работе в библиотеке.