В полдень наступала томительная жара. Мошка залепляла глаза. Оводы до крови кусали лошадей, и они били себя ногами по животу, дергались, мотали головами. Мне, усталому и измученному, хотелось плакать.,

Вечерний чай я пил, не слезая с лошади. Хозяин давал мне посоленный ломоть черного хлеба и деревянную чашку теплого чаю. На закате солнца мы кончали бороньбу. Слезть сам с лошади я был уже не в состоянии. Меня снимал хозяин. Он распрягал лошадей, и мы садились ужинать. После ужина ехали на пастбище в ночное — кормить лошадей.

В ночное съезжались со всех заимок. Горели костры. Лошади паслись на лугу, отдыхая от гнуса. Мужики собирались у костров. Старики ложились спать, молодежь пела песни.

Однажды мой хозяин приехал в ночное один, без меня. Мужики, сидевшие у костров, закричали ему:

— Захаров, куда Петрушку девал?

Захаров оглянулся: ни меня, ни лошади, на которой я ехал, не было.

— Ах мать ты моя! Да как же это? >

Хозяин поскакал обратно. На половине дороги он нашел меня. От усталости я уснул на лошади, а потом вместе с войлоком, заменявшим седло, свалился на землю и даже не проснулся. Умная лошадь паслась тут же, возле меня.

— Экий ты недотепа! — журил меня хозяин. Чтобы я опять не свалился, он взял меня к себе на лошадь. Когда Захаров привез меня в табор, мужики упрекали его:

— Не свой мальчонка-то, так и не жалеешь!..

— Ничего, приобыкнет, — отвечал хозяин.

До половины лета я работал у Захарова. «Приобык», хотя от укусов мошкары опухло все лицо: не видно было глаз.

Почти за два месяца работы Захаров уплатил мне три рубля. Когда мать запротестовала, он прибавил еще рубль. Даже после надбавки получилось не по пятнадцать, а по десять копеек в день.

— Копейки отбираешь, обидеть ладишь, — упрекала кулака мать.

— Что ты, что ты!.. Ведь в праздники-то он не работал. А потом дожди… Кормил тоже. Какая же тут обида! Я всей душой… Ты, матушка, не обижайся…

По селу прошел слух, что приехало новое начальство. Прежняя власть — заседатели — будто бы упразднена.

Действительно, заседатель вместе со своей семьей укатил на тройке в город. За ним повезли несколько возов его имущества.

Новая власть имела и название новое: «крестьянский начальник».

Деревенские «политики» считали, что при новом начальстве жить будет легче: крестьянский начальник будет проводить новые законы. Что это за новые законы, никто толком не знал. Скептики говорили: «Хрен редьки не слаще; тот драл и этот драть будет».

Вслед за крестьянским начальником приехал мировой судья. Так вместо одного начальства — заседателя — появилось двое.

Новый начальник, человек молодой, порывистый, как будто действительно взялся за дела всерьез. На сходе он сказал:

— Порку розгами я считаю пережитком варварства и поэтому отменяю.

Насчет варварства мужики не поняли, а насчет отмены розог не поверили.

— Врет, — решили они.

Далее крестьянский начальник объявил, что все постановления заседателя, которые противоречат законам, он отменит, а жалобы и заявления крестьян будет рассматривать сам.

Крестьяне спросили:

— А как насчет недоимок и повинностей? Будет облегчение?

Начальник немного помялся, потом решительно ответил:

— Платить надо. И повинности — выполнять.

— Понимаем… — отозвались мужики.

Разговор с «новой властью» не удовлетворил крестьян.

— Начальство, оно всегда начальство, — коротко заключили они.

Несмотря на такой скептицизм, жалобы начальнику посыпались со всех концов села. Беднота пыталась добиться облегчений. Подал жалобу и мой отец: он просил заставить Толстикова вернуть сына и землю.

Жалобу писал наш доктор. Он возлагал большие надежды на «новую власть».

— Понимаешь ты, старик, ведь это новые веяния, ломка старого полукрепостного уклада.

Отец только отмахивался рукой:

— Што там нового?.. Мальчонку бы выручить.

Начальник разобрал жалобу отца. Выяснилось, что Толстиков держал брата в течение трех лет незаконно, что одно только пользование нашей землей погашало долг с лихвой. Толстикову было приказано вернуть отцу сына и землю. Начальник сказал отцу, что он может возбудить иск против Толстикова. Но отец решил держаться мудрого правила: «с богатым не судись». Он был рад и тому, что сына и землю вернули да от долгов избавили.

При новом начальнике слетел старшина. Выбрали нового — смиренного хитреца, Захарова Петра Демидовича, моего хозяина. Захаров старался итти в ногу с начальством, но в сторонке шепотком говорил:

— Блажит барин. Приобыкнет скоро.

«Новые веяния» действительно далеко не продвинулись. Коренной для крестьян вопрос о недоимках и повинностях не был затронут. Повинности — дорожное строительство, перевозка солдат и арестантов и ряд других обязанностей — ложились тяжелым бременем на середняка и на бедноту. Раскладка повинностей производилась поровну на каждое хозяйство. Кулак, имевший до десятка рабочих лошадей, давал лошадь раз или два в неделю и не чувствовал себя обремененным. Середняк, отдавая одну из своих двух или трех лошадей, испытывал большой ущерб в хозяйстве, особенно во время пахоты. Бедняк же с одной лошадью, когда ее отрывали от работы, буквально терпел бедствие.

В ничтожных результатах своей деятельности постепенно убедился и сам крестьянский начальник. Энтузиазм его понемногу увял, и он стал исполнять дела небрежно. Власть прибрал к рукам хитрый старшина Захаров.

Доктор со времени моей болезни часто заходил к нам. Он предложил брату стать оспопрививателем и брался научить его этому:

— Специальность будешь иметь и шесть рублей в месяц жалованья.

Должность оспопрививателя непрерывной службы не требовала: нужно было время от времени объезжать деревни и прививать оспу детишкам. Отец и мать дали согласие. Шесть рублей были большим подспорьем в нашем тощем хозяйстве.

Наступил 1891 год. Старшая сестра Пелагея вышла замуж. К страде из города приехала сестра Наталья. Она дала отцу пятнадцать рублей. Отец за восемнадцать рублей купил вторую лошадь.

Жить стало легче. Убогая наша изба казалась уютнее, приветливее. Отец приободрился, стал меньше пить.

На рассвете отец запрягал пару лошадей в телегу, набрасывал в нее сена. Наталья, Степан и я, еще полусонные, заваливались на сено. Приятно было выезжать в поле прохладным утром. Потом мы втроем жали хлеб, отец кормил по межам лошадей, готовил обед, чай, складывал снопы в копны. С вечерней зарей мы покидали поле. Утомленные, усаживались опять в телегу.

Мать радостно встречала нас и заботливо кормила ужином.

Кончилась страда. Убрали хлеб в скирды. Наталья опять уехала в город.

Я пошел в школу заканчивать последний год учебы.

Нашему сельскому врачу пришла в голову блажь— усыновить меня. Пришел он к матери.

— Отдайте мне мальчонку, пусть он будет у меня вместо сына.

Мать испуганно замахала на него руками:

— Нет, нет, барин! Одного едва выручили, а ты другого хочешь…

— Ах ты, чудачка! Он ведь у меня вместо сына будет. Учить я его буду, одевать…

Степан уже был взрослый. Он и отец управлялись с домашней работой. Мне дома делать было нечего. Недолго упиралась мать, уговорил ее доктор. Согласилась.

К доктору я пошел охотно. Быстро освоился. Ездил с бочкой за ключевой водой, ходил за коровами, помогал прислуге на кухне. В свободное время, в отсутствие доктора, я забирался к нему в кабинет. Там у него была собрана большая библиотека. Доктор не раз заставал меня в кабинете за чтением книг.

— Любишь книгу? Это хорошо. Люби, брат, ее: из нее многое узнаешь. Только надо читать с разбором, а не как попало.

Доктор сам стал подбирать и давать мне книги. Так я прочел всего Майн-Рида, Жюля Верна, сказки Пушкина, «Капитанскую дочку». Пугачев представлялся мне необычайно большим и сильным. Меня потрясло, что его поймали, посадили в клетку, закованного цепями, и потом четвертовали. Прочел я Генриха Сенкевича — «Огнем и мечом», «Речь Посполитая». Заглоба и пан Володиевский казались мне могучими героями. Прочел «Последний литовский набег» Мицкевича и много других книг. Доктор терпеливо и умело приучал меня к книге.