Пришла весна. В день вешнего Николы всем селом отслужили молебен и выехали на поля сеять хлеб. Мы с отцом приехали на наше поле. Отец взял пасхальную просфору, завязал в угол мешка, насыпал в мешок зерна, надел на плечо и, забирая зерно горстью, стал разбрасывать его по полю. Я ходил за отцом. Боронили мы вдвоем. Отец посадил меня на лошадь, а сам водил ее в поводу. Так я начал учиться боронить.
Мать много работала на огороде: сажала капусту, огурцы, морковь, репу, табак. Табак продавали в городе на рынке. На огороде у нас росло много цветов, особенно махровых маков и пышных астр.
Брат Степан в это время пас овец Толстикова. Промокший, простуженный, бродил он в непогоду по болотистым лугам, по кустарникам. Часто засыпал он, усталый, где-нибудь между кочек. Тогда овцы возвращались вечером домой без пастуха. Толстиковский работник отправлялся искать пропавшего мальчика. Старик-батрак ходил по лугу и кричал. Степан просыпался и шел на голос. Старик сажал его к себе на плечо, относил на заимку, поил горячим чаем и укладывал спать. На следующий день брат опять гнал овец на пастбище, и так изо дня в день. Старый батрак своей заботой облегчал участь отданного в кабалу мальчика.
Наступил 1890 год. Меня потянуло в школу. С завистью смотрел я, как ребята с книжками в руках выбегали из школы и, веселые, расходились по домам. Я сказал матери, что хочу учиться.
— Сопли вытри! Ученик какой выискался…
— Я хочу в школу, — повторял я упрямо.
— Отвяжись!
Я решил все же проникнуть в школу. Долго ходил под окнами, заглядывал в них, но стекла были густо покрыты морозными узорами. Я поднялся на крыльцо. Потянул дверную ручку. Дверь бесшумно открылась, и я робко протиснулся в прихожую. У окна сидел седой старик-сторож и что-то чинил. Он не слышал, как я вошел. На вешалке висела одежонка учеников.
Из класса доносился голос учителя. Я снял шапку, хотел повесить на вешалку, но не решился. Дверь в класс была приоткрыта, и я тихонько проскользнул туда и присел на задней парте. Учитель стоял у классной доски, что-то писал и объяснял, показывая мизинцем. Обернувшись, он заметил меня.
— Ты откуда взялся, малыш?
Я испугался и выскочил в прихожую.
— Стой, стой! Куда ты? — крикнул учитель.
В прихожей меня перехватил сторож и втолкнул обратно в класс.
— Это Петька, наш, кулигинский! — закричали с передних парт ребятишки.
Учитель подошел ко мне. Опять у меня возникло желание удрать. Но в дверях стоял сторож.
— Ну скажи, зачем ты пришел сюда?
Учитель добродушно улыбался. Я заложил назад руки и, вытягивая шею, старался глядеть мимо учителя.
— Чего же ты молчишь? Учиться хочешь?
— Учиться… — промычал я невнятно.
Ребятишки пялили на меня глаза и смеялись.
Я раскаивался, что пришел в школу.
— Ты хочешь учиться? — продолжал допрашивать меня учитель.
— Хочу… — промычал я, еще более смущаясь.
— А кто тебя послал?
— Сам пришел…
— Ну что ж, раз пришел — будешь учиться.
Учитель подвел меня к передней парте и ласково подтолкнул:
— Садись здесь, смотри и слушай внимательно.
До окончания уроков я просидел в классе. С завистью смотрел, как ребята что-то писали на доске и рассказывали. Когда я вернулся домой, мать набросилась на меня:
— Куда ты, негодный, запропастился? Забыл, что в хлеву не чищено!
— Учился в школе! — гордо объявил я матери.
— Учился? — удивилась мать. — Да кто же тебя в школу-то пустил?
— Учитель.
— Учитель? Вот напасть-то какая! Да ты и в самом деле учиться задумал?
Вошел отец.
— Вот, полюбуйся: я его ищу, а он в школе сидит. Ученик новый выискался.
— Грамотеем стать захотел без согласия родителей! Вздуть тебя надо, — с напускной строгостью проворчал отец.
— Я у мамы спрашивал…
— Ах ты… Да ведь я думала ты так… А он вон куда метнул! Да так в грязной рубашке и полез в школу!..
Отец засмеялся.
— Ну, раз он сам устроился — пусть учится.
Я обрадовался. Схватил шубенку и побежал чистить хлев.
Учитель наш был добродушный человек. Он умел без поблажек, но и без излишней строгости вести школу. Редко кого ставил на колени. Хотя в то время и существовали в школе розги, он никого ни разу не порол. Однако дисциплина и порядок в классе были образцовые.
Духовное пение преподавал дьякон. На уроках пения постоянно присутствовал Прусик и известный на селе поселенец «божья дудка». Это был пьянчужка, благодаря своему замечательному голосу кормившийся при церкви. У него была густая черная борода, а голова — лысая. Когда он пел, то поднимал лицо к небу и вытягивал губы в трубочку. За это его и прозвали «божья дудка».
На клиросе «божья дудка» становился впереди хора и пел тенором. Он «вел» хор. Прусик пристраивался сбоку и, сложив руки на животе, подтягивал тоненьким голосом.
В школе я дружил с Никишкой, сыном поселенца-кузнеца Северьяна. Мы с Никишкой сидели на одной парте. Помогали друг другу решать задачи. Помогали и подсказкой, за что бывало нас ставили в угол.
Кузница Северьяна была просторная, „высокая. Кроме наковальни, у стены стоял слесарный верстак. К столбу был прикреплен сверлильный станок. Рядом с верстаком, у самого окна стоял токарный ножной станок. Когда отец Никишки что-нибудь точил, Никитка помогал ему, нажимая вместе с отцом на подножку. Северьян мог делать не только подковы, гвозди и шины для колес, как мой крестный, но и лудил самовары, починял и делал новые замки, чинил ружья, швейные машины. Стены кузницы были увешаны различными инструментами.
Сам Северьян был мужик высокий, сухой и сутулый. Негустая жесткая борода, крючковатый нос, волосы подвязаны шнурком, под нависшими бровями— черные глаза. Когда Северьян стоял перед пылающим горном, он казался мне похожим на колдуна. Я всегда с робостью входил в кузницу и, несмотря на желание потрогать инструменты, старался держаться поближе к двери.
Когда Северьян напивался, то делался особенно мрачен. Тогда все боялись его. «Ножом пырнуть может», — говорили мужики. Но, уважая Северьяна, добавляли: «А мужик серьезный, золотые руки».
Никишка был такой же угрюмый, как и отец, но мы дружили с ним и часто вместе вступали в драку с ребятишками. Мы с Никишкой всегда были в задир-щиках и после драк часто возвращались домой с расквашенными носами.
Прошла зима. Настали теплые весенние дни. Начали распускаться почки на березах. Скотина пошла в поле. Мужики готовились к севу. Приехал к отцу кулак Захаров из села 3борки.
— К тебе, Михайло Григорьич, за нуждой. Отдай мне мальчонку на лето в бороняги. Пятнадцать копеек в день положу.
Отец было отказал, да мать настояла: уж очень большая нужда была.
— Пусть идет, пятнадцать копеек — деньги хорошие. Да и прокормится Петька там…
Отец согласился с доводами матери. Захаров в тот же день увез меня с собой.
Захаров имел восемь лошадей, несколько коров, много земли, держал двух постоянных работников, Одну работницу. На покосы и на жатву он нанимал поденщиков.
Когда мы с хозяином приехали на заимку, работники уже покончили с пахотой и посевом и уехали на другую заимку.
Началась бороньба. Впрягли двух лошадей в две бороны. На переднюю лошадь я сел верхом, а вторую хозяин привязал к бороне. Так сразу получилось двойное боронование. Привязав к бороне лошадь, хозяин махнул рукой:
— Ну-ка, Петруха, с богом, пошел!
Боронить каждый день мы начинали часа в четыре утра. В полдень я с трудом слезал с лошади и сразу валился на горячую землю. Хозяин выпрягал лошадей и давал им овса. Потом мы садились обедать. Обед состоял из похлебки с картошкой и кусками свинины. Ели прямо из котелка. Когда я брал ложкой кусок мяса, хозяин сейчас же сбрасывал его своей ложкой и приговаривал: «Ты еще маленький, тебе много мяса есть нельзя». Иногда я все-таки урывал кусочек. Тогда хозяин сурово смотрел на меня и стучал по котелку ложкой. После обеда я опять садился на лошадь и уже до позднего вечера не слезал.
