— Буду готовить и носить тебе туда обед, — решила она.

Обязанности мои на службе оказались более многочисленными, чем сказал начальник. С утра я таскал дрова для девятнадцати печей. Дрова были сырые, очень тяжелые. Носить их приходилось на второй этаж.

Впрочем, после сиденья в подвале у Лаптева эта работа показалась мне легкой. Наносив дров, я стал заправлять керосиновые лампы. Ламп было семьдесят две. Возня с ними показалась мне совсем нетрудным делом. Однако совершенно неожиданно возникли затруднения.

Керосин по лампам я разлил быстро. Но чистить ламповые стекла оказалось не так-то просто. Закоптевшие за ночь стекла никак не чистились. Тер я их с ожесточением ламповой щеткой, тряпками, но ничего не получалось. Стекла оставались тусклыми. Я промывал их водой, протирал золой, но от этого они делались еще тусклее.

Совсем плохо обстояло дело с обрезкой фитилей. Прямые фитили я кое-как подрезал: огонь получался хотя и косой, но без копоти. А вот с круглыми фитилями у меня положительно ничего не получалось. Сколько я их ни выравнивал — горят себе острым, как шило, язычком и коптят.

Несколько часов провозился я с лампами. Настало время печи топить. Возле печей я немного отдохнул. Стало темнеть. Я начал разносить лампы. Слышу— чиновники ругаются. «Плохо вычищены стекла! Неровно горит свет!» Больше всего я боялся, что скажет начальник. У него была лампа «молния» на высоком постаменте. Круглого ее фитиля я никак не мог ровно подрезать: огонь безнадежно косил.

— О, такой огонь никуда не годится! И стекло тусклое, — сразу же осудил мою работу начальник.

Он погасил лампу, взял кусок газеты, смял ее, снял стекло, подышал в него и начал тереть бумагой. Стекло сразу стало прозрачным. Он осторожно поставил его на стол, снял с горелки колпачок и повернул фитиль. Вынул из кармана универсальный складной ножичек, раскрыл ножницы и ровно подрезал фитиль.

— Вот как надо! А стекла нужно протирать бумагой, лучше — газетной, она мягче.

Лампа загорелась ровно и светло. Стекло оказалось чистым, без пятнышка.

— Проверь, как горят лампы у господ чиновников, и поправь.

У господ чиновников лампы горели отвратительно, и они разносили меня на все корки.

Я сбегал в сторожку, взял газету и ножницы. Следуя примеру начальника, я относительно успешно справился с лампами.

«Ну, теперь пойду закушу немного. С утра ничего не ел», — подумал я. Однако не тут-то было. Прибежала молоденькая телеграфистка.

— Сторож, ставьте самовар!

— Какой самовар? — удивился я.

— А вон тот, — показала она на двухведерный медный самовар, стоявший в углу, возле стола.

Я посмотрел на самовар, потом на телеграфистку; она была такая молоденькая да курносенькая, что я впал в шаловливое настроение и показал ей язык. Телеграфистка фыркнула и убежала. Я с трудом подтащил самовар к печи: он был почти полон воды. Я долил его, поставил трубу. Пока самовар нагревался, я развернул узелок с хлебом, куском мяса и головкой лука. Вдруг вспомнил, что трубы печей не закрыты. Побежал закрывать. Некоторые печи уже погасли. Закрыл все девятнадцать печей. Когда вернулся в сторожку, самовар кипел. Я пошел звать телеграфистку.

— Самовар, барышня, готов.

— Уже готов? Матвей Михайлович, самовар готов! — крикнула она кому-то.

— Угу! — ответил толстый чиновник, сидевший на высоком табурете и ударявший молоточками по клавишам. Он соскочил с табурета и подошел ко мне.

— Ну, идем самовар тащить.

Когда мы принесли в дежурку самовар, телеграфистка стала заваривать чай. Я направился было в сторожку, чтобы доесть свой обед. Но со всех сторон закричали: «Сторож, сюда! Сторож, сюда! Беги в кондитерскую за пирожным! Мне плюшку! Мне крендель! Мне мучник! Мне адвокатский язык!» Окружили меня, надавали денег и убежали к своим аппаратам.

— Где же эта самая кондитерская? — спросил я в отчаянии.

— А вот, напротив! — показала молоденькая телеграфистка.

К ней, как к знакомой, обратился я за помощью.

— Знаете, я позабыл, кто что заказывал. Только помню «адвокатский язык». Это взаправду такой есть?

— Есть. Такой длинный-длинный… А остальным купите десять пирожных и плюшки.

Когда я вернулся и роздал пирожные и плюшки, телеграфистка налила мне стакан чаю, дала два куска сахару. Наконец-то я освободился! Съел свой обед, выпил чаю с сахаром и стал оглядываться, где бы удобнее расположиться спать. Неприглядной показалась мне сторожка. Большой стол почернел от пыли и керосина. Пол был грязный: я не успел подмести его за день. На стенах висела закопченная паутина. Спать было негде.

У стены стоял большой шкаф. Я открыл дверцу. Шкаф был широкий, вместительный. Средняя полка была свободна. Видимо, здесь спал мой предшественник — сторож. Я развернул свой тюфячок, разделся, забрался в шкаф, закрыл дверцу и моментально заснул.

Сколько я проспал — не знаю. Вдруг слышу — кто-то тянет меня за ногу. Я вылез из шкафа. Передо мной стоял толстый чиновник.

— Э-э-э… Тебя как зовут?

— Петром.

— Петром, Петрухой, Петькой… Вот тебе полтинник — и марш за водкой! Пять копеек можешь взять себе.

— Куда же я пойду за водкой-то?

— Не знаешь? Выйди отсюда, поверни налево, там, на углу, винный погреб. Постучи. Скажи Карапету, что Демидов водки просит. Марш!

Пришлось бежать. Водку принес. Пятака не взял.

— Что так? Богатый, что ли? — удивился Демидов.

Я ничего не ответил и ушел спать.

Так изо дня в день потекла моя жизнь телеграфного сторожа. Ко всему я приспособился. Привык к чиновникам, и они привыкли ко мне. Как ни трудно было, но все же легче, чем у Корнея Лаптева.

Чиновник Демидов Матвей Михайлович оказался до чрезвычайности добрым и отзывчивым. Работоспособностью он обладал исключительной и любил свою работу. Способен был, не сходя со стула, сутки сидеть за пунширом. Но зверски пил. Начальство его ценило, но не любило за его независимый характер. Выпивши, он часто приходил ко мне в сторожку, когда я уже спал в моем шкафу. Он открывал дверцу, подвигал стул, садился и начинал со мной длинный разговор. Говорил о том, какой он пропащий человек и как много в мире разных несправедливостей, о том, как обманывает его жена, что он любит своих детей и они страдают, видя его пьяным. Иногда он плакал. Когда замечал, что я сплю и не слушаю его, он осторожно закрывал дверцу шкафа и уходил.

Однажды ночью в сторожку прибежала молоденькая телеграфистка и торопливо разбудила меня.

— Петюша, Петюша, вставай! Да проснись же!

Я вскочил и уставился на девушку.

— Идем скорее в аппаратную, Демидов бушует!

Демидова бушующим я еще ни разу не видел. Мы побежали в аппаратную.

Передо мной предстала такая картина: Демидов, расставив руки, загнал в угол телеграфисток и ревел, как медведь:

— Га, мокрохвостки! Демидов вам не нравится! Презираете Демидова! Я вас!..

Телеграфистки жались в угол и визжали. Мужчины боялись к нему приступиться. Он легко мог отбросить любого-. Я с удивлением смотрел на эту картину и не знал, что предпринять. Стал тянуть Демидова за рукав.

— Матвей Михайлович! Матвей Михайлович!

Демидов оглянулся.

— Тебе чего? Ах ты, оголец!

— Давайте денег, я за водкой пойду.

— За водкой? Это другое дело! За водкой можно. — Он начал шарить по карманам.

Телеграфистки тем временем разбежались. Но Демидов уже забыл о них. Кто-то из чиновников догадался подложить к его пунширу кучу депеш и крикнул:

— Демидов! У тебя завал!

— Как завал? Какой завал? — Он машинально полез в карман, извлек оттуда свои молоточки, уселся за пуншир, и послышалась рассыпчатая дробь. Забыл он про телеграфисток и про водку. Так, работая, и заснул. Его осторожно увели в дежурку и уложили спать.

Как я ни приспособлялся, домой мне сходить не удавалось: времени нехватало. Сестра каждый день приходила ко мне, приносила обед. Помогала прибирать комнаты, наводила чистоту. Иногда она принималась за меня самого: нагревала воду и мыла мне голову, сменяла белье, изъеденное купоросом.