Первый день я ходил возле машин с большой опаской. Мне все казалось, что эти чудовища ухватят меня и сомнут. Набив кое-как быстро двигающиеся масленки, я отходил подальше от рам, садился на чурбачок и с любопытством наблюдал за движением машины. Прошло несколько часов, и мне захотелось есть.

Пришел Потапыч. Осмотрел масленки, прощупал подшипники, посмотрел на меня и спросил:

— Ты, наверное, проголодался?

— Да, — ответил я, глотая слюни.

— Пойдем. Здесь пока все в порядке.

Мы пошли в кочегарку. Два огромных котла дрожали от сильного давления пара. Возле топок высились горки опилок. Кочегар слегка подталкивал в топку опилки, они втягивались туда, как насосом, и пылали жарким пламенем. Тут же на большой сковороде поджаривались на кузнечном горне ломти черного хлеба.

— Гостя привел, Степан, принимай, — сказал Потапыч. — Без хлеба пришел и сидит под полом, голодный, скрючившись. Ты уж нас двоих покорми.

Степан достал из шкафчика три почерневшие кружки, и мы стали пить чай,

— Ешь досыта. Это то самое сало, которым ты рамы заправляешь. Ешь, не стесняйся… — угощал меня Потапыч.

После горячего чая и хлеба с салом мне стало веселее. Я смелее обращался с масленками и негромко напевал.

В шесть часов вечера раздался гудок. Под пол спустился человек. Он подошел к рамам, ощупал подшипники, осмотрел масленки и только после этого заметил меня.

— Ты чего тут торчишь?

— Я не торчу. Я масленщик, набиваю масленки, — ответил я обиженно.

— А кто тебе разрешил масленки набивать?

— Кто? Михайло Потапыч.

— Михайло Потапыч? Так ты и в самом деле масленщик?

— Масленщик.

В полумраке мне не удалось рассмотреть лица сменщика, но по голосу и поведению я определил, что это сердитый человек.

— Ну, раз ты масленщик, так дуй домой. А завтра не опаздывать. В шесть часов будь передо мной, как лист перед травой. Понял?

— Понял. Не опоздаю.

Мы с сестрой были рады, что я так скоро устроился на работу.

— Я буду шить, — говорила она, — и тоже заработаю рублей восемь или десять, вот нам и хватит. Только когда ребенок родится, будет нам трудно… — закончила она грустно.

— Ничего, прокормимся, — старался я по-взрослому ободрить сестру.

Когда отец и мать узнали, что Наталья ждет ребенка, они были очень огорчены: мать — несчастьем, которое свалилось на ее дочь, а отец — тем, что Наталья опозорила семью.

Отец приехал в город, долго упрекал сестру и даже в возбуждении заявил, что отрекается от нее. Сестра заплакала. Тогда я сказал отцу:.

— Раз ты, тятя, отрекаешься от Натальи, ты к нам больше не езди.

— А ты-то что? — вскинулся он на меня.

— А то, что я сестру никому обижать не дам.

Отец посмотрел на меня и ничего не сказал. Потом обратился к сестре:

— Ты, может, деньжонок немного дашь?

Сестра хотела отдать последние наши деньги, но я сказал:

— Не надо. Я сам дам. Пойдем, тятька.

Мы оба вышли во двор.

— Вот что, тятя: ты от Натальи отрекся, а денег у нее просишь. Садись и поезжай домой. А денег я пришлю вам по почте, когда получу. Сестру больше не трогай.

Отец с удивлением посмотрел на меня. Усмехнулся, покачал головой. Сел в телегу и уехал.

Однажды, возвратившись домой, я застал брата. Он, как и отец, упрекал сестру. Я стоял у двери и слушал. Не вытерпел, подошел к нему вплотную и спросил:

— Скажи, Степан, зачем ты к нам приехал?

— Как зачем, чужие вы мне, что ли?

— Ты нам чужой. Уезжай.

— Прогоняешь, что ли?

— Прогоняю. Уезжай и не приезжай больше. Проживем без вас.

— Защитник, видно?

— Защитник! Уезжай.

Степан уехал. Мы остались с сестрой одни.

— За что, за что они все на меня?.. Что я им сделала?.. — Сестра горько плакала.

Вошел дядя Федор.

— Ох вы, горемычные! Не плачь, Наташа. Они ведь деревня. Города не знают. Они и взаправду думают, что ты их опозорила. Не горюй! Все пройдет. Они же приедут прощения просить. Мать не позволит им обижать тебя.

Он погладил сестру по голове и ушел к себе.

Вначале жилось нам очень трудно. С шитьем у сестры получалось неважно. За полмесяца она за* работала три рубля. И только, когда я получил первую получку — 12 рублей, мы немного оправились. Сестра даже купила мне ситцу на новую рубашку. Появилось у нас мясо, молоко, и мы почувствовали, что становимся на ноги. Три рубля отправили матери. Часто к нам приходили подруги сестры. Они бережно и чутко относились к ней и с полудетским любопытством гадали, кто родится: мальчик или девочка. Не давала нам скучать дочь дяди — Таня. Жилось не всегда сытно, но весело. Лишь сестра иногда тайком выплакивала свое девичье горе.

К работе я привык быстро. Освоил механизмы, и их больше не боялся. Близким моим приятелем и даже другом стал помощник машиниста и он же кочегар, Степан. Это был удивительно добрый и знающий свое дело человек. Сам он был из Екатеринослава (ныне Днепропетровск). В молодости работал на Брянском заводе. Отслужил одиннадцать лет во флоте, объездил все моря и многие страны. Вышел со службы в звании младшего квартирмейстера, а как попал в Сибирь, об этом никогда ничего не говорил. Он часто выпивал, и даже на работе. Но так как дело свое знал хорошо, Лаптев ему это в вину не ставил, а только предупреждал:

— Гляди, завода мне не сожги!

Механик не относился ко мне так ласково. Он был всегда сдержан. Но терпеливо учил меня разбирать и собирать механизмы, ухаживать за ними, учил варить смазочный состав из сала и нефти.

— Учись, — говорил он. — Хорошо будешь справляться, специальность получишь. Не лодырничай. Следи за масленками внимательно. Хозяин любит аккуратность. Сам за всем смотрит. И сюда может заглянуть.

Лаптев действительно заглядывал, и не раз. Он открывал масленки и проверял, хорошо ли они набиты.

— Ты смотри, парень, не усни. Проспишь — машину испортишь. Убытков тогда не оберешься. Старайся. К рождеству награду получишь.

Я старался изо всех сил. Все же двенадцать часов под полом, в сырости, давали себя знать. Я стал сильно уставать и иногда засыпал. Но всегда инстинктивно просыпался, когда чуть изменялся ход рам.

Однажды я забрался на перекладины под самый пол. Устроился очень удобно. Сидел, болтал ногами, посвистывал и не заметил, как уснул. Сколько проспал, не знаю. Чувствую запах гари, а проснуться не могу. Кто-то ухватил меня за ноги, я полетел с перекладины и шлепнулся на землю.

— Ты что это дрыхнешь? Рамы губишь!

Я ничего не понимал. Только чувствую — настала непривычная тишина. А надо мной стоит хозяин и потрясает кулаками:

— Паршивец! Подшипники сплавил!

Пришел Потапыч. Он снял подшипники и стал их осматривать.

— Только баббит расплавился, а шейку не тронуло. Быстро наладим. Степан, принеси шабера.

Степан принес какие-то незнакомые мне инструменты и начал ими скоблить подшипник. Уверенной рукой водил он шабером, сдувая с подшипника блестящие стружки баббита.

— Ничего, все будет в порядке, — проговорил он, ободряюще взглянув на меня.

Я со страхом смотрел на хозяина, думая: «Прогонит меня, что буду делать?»

Через час все было налажено. Машину пустили. Рама пошла плавно. Подшипник не нагревался. Хозяин сказал мне:

— Ну, что мне с тобой делать?

— Это я виноват. Мало учил парня, — вступился за меня Потапыч.

— Ты что, Михайло Потапыч, на себя чужую вину берешь? Я ведь сам предупреждал его, чтобы он не засыпал.

— В этом все и дело, — спокойно заметил Потапыч. — Двенадцать часов в сыром подвале и взрослый не выдерживает. Данило — здоровяк, а уже два раза плавил подшипники.

— А как этот, осваивает?

— Парнишка толковый. А что уснул — значит, не осилил. Это я должен был учесть и почаще его проверять.

Потапыч говорил твердо и уверенно. Хозяин взял ветошку, вытер руки и, не сказав ни слова, ушел из подвала.

— Прогонит он меня, дядя Михайло? — спросил я.

— Не прогонит. А ты, когда тебя будет клонить ко сну, беги ко мне. Понял?