Пока мы неторопливо спускались к озеру, у Вероники появилась новая интонация: она разговаривала по-прежнему игриво, но уже не педагогически, а кокетливо — с восхищением от собственного легкомыслия.

— А ты, солнышко, оказывается чижик! — она слегка задела меня локтем. — Настоящий чижик, да?

— Это как?

— Все мужчины, солнышко, делятся на чижиков и зайчиков.

— Все?

— Почти все.

— А какая разница? В смысле: кто есть кто?

— Не скажу: сам догадайся!

— Хм. Надо подумать.

По форме парк напоминал чашу с отбитым краем: на месте небольшого пролома находился пляж, на склонах росли деревья, а в роли дна чаши выступала поверхность пруда. Особо выделялась заброшенная парашютная вышка — она стояла на самом верху, на противоположном краю парка, и уже лет двадцать бездействовала. Парк разбили почти сразу после войны, и в нём сохранился дух того времени. Мои родители ещё помнили годы, когда здесь по выходным дням в высокой, с колонными, беседке обязательно играл военный духовой оркестр.

Сейчас людей в парке было совсем мало, но и они казались случайными, как актёры массовки, и почти ненастоящими. Особенно искусственными казалась тройка бегунов — двое молодых в спортивных трусах, голых по пояс и один пожилой, в трико и обычной голубой майке. Они сосредоточенно наматывали круги вокруг пруда и словно ждали команды: «Стоп! Снято».

— Скажи ещё что-нибудь умное, — попросила Вероника.

— О чём?

— О чём-нибудь. Как про Пифагора — ты так здорово объяснил про числа.

Я не мог сказать ничего умного, хотя и очень хотел — даже без Вероникиных просьб. Но ничего не приходило в голову.

— Мозги, — сказал я, наконец.

— Что «мозги»? — не поняла она.

— Умное слово. Ты просила сказать что-нибудь умное, я и говорю: мозги.

— Смешно, — слегка разочарованно протянул Вероника. — Но я не это имела ввиду.

— По-твоему, «мозги» — глупое слово?

— Ты смеёшься?

— Вроде нет.

— Ну, ты даёшь, солнышко... Слова не бывают умными и глупыми. Умными бывают мысли, действия, решения. И глупыми тоже. А слова не бывают.

Почему-то мне захотелось с ней спорить.

— А, по-моему, бывают, — сказал я упрямо, — и умными, и глупыми.

— Не бывают. С кем ты споришь? Я же филолог!

— Не веришь мне, можешь проверить.

— Да? — заинтересовалась она. — А как?

— Произнеси тысячу раз слово «мозги» и увидишь, как вырастет твой интеллект. А потом тысячу раз слово «пень», и он опустится.

Она прыснула:

— Перестань, солнышко! Ты же понимаешь, что это слова, которые только обозначают качества людей. Обозначают, понимаешь? А сами слова — не глупые и не умные.

— Ну и ладно, — согласился я. — И пусть себе обозначают.

— Слушай, — она легонько хлопнула меня по плечу, — а что мы делали тут в прошлый раз? Ты же говорил: мы здесь уже бывали? Рассказывай, куда ты меня водил!

— Просто гуляли, — сказал я. — Вначале вокруг озера, а потом по тропинкам. Мы пошли к парашютной вышке, и я предложил тебе залезть на неё.

— И я полезла? — полюбопытствовала Вероника.

— Нет, ты сказала: «Это же опасно, там не хватает многих винтов, и конструкция ненадёжна». И тогда я полез один, а ты осталась внизу ждать, когда я вернусь.

— Как романтично! — восхитилась она. — Но, вообще, солнышко, я так не говорю: «Конструкция ненадёжна». Я же не инженер, а филолог. Я бы сказала: «А вдруг она рухнет?».

— Ну да, ты так и сказала.

Мы обошли озеро, поднялись наверх, посидели в высокой каменной беседке, сделанной под девятнадцатый век, купили у скучающей мороженицы две порции эскимо.

— Смотри, — сказал я, — лодочная станция открывается…

Лодки были привязаны к выступающим в воду длинным мосткам, словно пойманные рыбы. Садиться через носовую часть было очень неудобно: лодка качалась с бока на бок, и я еле удержал равновесие. Затем лодочник — крепкий, загорелый парень в выцветшей футболке — подал мне вёсла. За Вероникиной спиной он показал мне большой палец и одобрительно кивнул. Я польщено и свойски улыбнулся.

— Солнышко, если я буду падать, лови меня, — предупредила Вероника. — Дай руку, пожалуйста.

Когда она шагнула в лодку, та заходила ходуном. Я придерживал Веронику за талию, а она обхватила меня за плечи и прижалась грудью. Я почувствовал через рубашку ткань её лифчика и восхитительную упругость грудей. Такой скульптурной группой мы стояли, пока не унялась качка.

— Проходи дальше, — сказал я, пытаясь развернуться.

— Я боюсь, — сказала Вероника, — вот увидишь, ещё один шаг, и мы перевернёмся.

— Здесь неглубоко.

— Да? А как насчёт мокрой одежды?

— Возьмём такси и поедем сушиться.

— Нет уж, спасибо. Ой, мама! — при очередном шаге Вероники лодка закачалась ещё сильней. — Кажется, всё!

Она благополучно достигла скамейки. Я сел на вёсла.

Мы катались по озеру около часа. Вначале описали круг, идя вдоль берега, затем заплыли на середину. Немного постояли там, потом стали плавать взад-вперёд. Вероника сидела на средней скамейке, упершись в неё выпрямленными руками, из-за чего её грудь была немного выпячена. Всякий раз, когда я нагибался вперёд для очередного гребка, она оказывалась вблизи от моего лица. Мы разговаривали, но не постоянно — иногда разговор затухал, как свеча, и тогда мы разглядывали воду, окрестности и друг друга. Это были минуты оцепенения и слияния с природой.

Вероника спросила, есть ли у меня девушка.

— На данный момент, — я сделал ударение на этом словосочетании, — на данный момент нет.

— Почему?

Я вздохнул и объяснил: крутить романы с одноклассницами скучно, в них я влюблялся в младшем возрасте, и к тому же про них всё известно, ничего нового.

— Ничего, — утешила меня Вероника. — Сейчас в университете у тебя начнётся новая жизнь. Правда, на математическом факультете девушек не очень много, но можешь заходить к нам на филфак: у нас на любой вкус. Подберём тебе красавицу.

Немного погодя, я спросил, есть ли у неё парень.

— На данный момент, — сказала она, передразнивая меня, — на данный момент есть.

— Почему? — спросил я машинально, потом смутился, раскраснелся и исправился: — То есть я хотел спросить: правда?

— Ты такой милый! — Вероника рассмеялась, всплеснула руками и сомкнула ладошки. — Опять насмешил!.. Ну, конечно, есть. Но, — продолжала она, — скоро опять не будет.

— Как это?

— А вот так: он пойдёт по своим делам, а я пойду в читалку, — она лукаво улыбнулась. — И у меня опять не будет парня.

— А-а, — сказал я, — понятно.

Вероника ещё раз коротко хохотнула, потом наклонилась к борту лодку и, зачерпнув пригоршню воды, плеснула ею в меня. Вода попала в лицо и на рубашку.

— Солнышко, ты так раскраснелся — тебе надо немного остыть. Это же шутка!

— А-а, — сказал я, — понятно.

Но ей понравилось брызгаться. В меня полетели новые порции воды.

— Ты гребёшь, надо же и мне чем-то заниматься, — объяснила она.

Я тоже зачерпнул воды.

— Ты собираешься меня обрызгать?

— Ну да, это же игра.

— Нет, солнышко, прошу тебя, не делай этого. Мне же ещё идти в библиотеку. Хороша я там буду… в подмоченном виде!

— Как хочешь.

Ощущение кинематографичности происходящего, не покидавшее меня последний час, получило восторженно-тревожное направление: неподвижность природы походило на затишье перед чем-то тревожно-грандиозным — затишье перед грозой или, не исключено, на идиллию перед войной. Причиной тому были чёрно-белые фильмы, которых я насмотрелся в детстве. Там люди часто катались на лодках — возможно, из-за того, что других развлечений было мало — а потом начинался дождь или война.

— Солнышко, можно тебя кое о чём спросить? Если не хочешь, не отвечай.

— Давай.

— Из-за чего твои родители развелись? Я понимаю, для тебя это неприятная тема, просто интересно.

— Они…, — я совсем забыл, что ввёл Веронику в заблуждение и теперь испытывал неловкость, — они… как бы тебе сказать… не разводились.