Он купил себе небольшой блокнот с синей вертикальной линией посредине страниц и доставал его, оставаясь один. Эти минуты уединенного обдумывания, какие слова следует внести, а какие вычеркнуть, были для него в то время самыми уютными, и он никогда не скучал, оставаясь один.

Первым в его список попало слово «хлеб» (в ту пору он мечтал наесться вдоволь хлеба), а вторым — «я». Позже слово «я» было вычеркнуто, как слишком нескромное и (так казалось отцу) малопригодное для объяснения других слов (он, конечно, тогда понятия не имел о знаменитом «списке Сводеша», который как раз и начинается со слова «я» и состоит из ста слов, но, возможно, тогда ещё не было никакого «списка Сводеша»).

Однажды братья отца, решив, что он влюбился и записывает свои переживания, стащили у него этот блокнот. Прочитанное их разочаровало: там не было ничего, над чем можно потешаться. Перечень слов без всяких пояснений и видимой логики приводил в недоумение. После настойчивых расспросов отец нехотя объяснил им своё занятие, но не мог ответить на простой вопрос — зачем оно ему нужно, какая от него практическая польза.

После этого он прослыл чудаком. Родственники, шутя, но большей частью серьёзно, пытались припомнить случай, когда он сильно ударился головой — чем могло бы объясняться его отклонение от нормы. И когда сразу после армии отец, не заезжая домой, подал документы в Московский университет и поступил, дома ему не сразу поверили: до отца ещё никто в роду не поступал в высшее учебное заведение — это дело казалось слишком отвлечённым и невозможным, чтобы о нём даже задумываться.

Когда же выяснилось, что поступление в университет — не розыгрыш, отец из чудака превратился в гордость семьи, однако при этом высшее образование в какой-то мере отдалило его от ближайших родственников. К примеру, отцовские братья и сёстры, включая двоюродных, знали о себе, что они — «дети войны», и, кажется, даже не подозревали о существовании провозглашенного в столице «первого свободолюбивого, последнего романтического»[1] поколения, к которому не без гордости относил себя отец, и к которому они тоже должны были бы принадлежать. А отец, в свою очередь, никогда не принимал участия в застольных песнопениях на родственных праздничных сходах: когда все от избытка чувств затягивали «Ой, мороз, мороз», «Прощай, дивизия родная» или «Ты ж меня пидманула», он либо шёл курить, либо просто сидел и слушал. Когда его дёргали и требовали, чтобы он тоже пел («Илья, ты же знаешь слова! Пой!»), отец ссылался на отсутствие голоса и слуха (что было не совсем правдой: в иных кругах — где пели под гитару и совсем другие песни — он иногда подпевал). Гордость за отца не мешала братьям относиться к нему с лёгким снисхождением — как к человеку, не очень приспособленному к жизни, который при какой-либо поломке в квартире вызывает сантехника или электрика вместо того, чтобы починить своими руками. Отец осознавал свой отрыв от семьи и, похоже, стеснялся того, что зарабатывает больше, чем его занятые физическим трудом братья.

Хотя имя отца так и не прогремело на весь мир, по большому счёту это уже было не так и важно. Главное — он увлёкся языкознанием. Несмотря на обилие жизненных препятствий (отец пошёл работать в пятнадцать лет и среднее образование заканчивал в вечерней школе), путь глаголов и наречий в конечном итоге привёл его к матери и ко мне, а что касается непосредственно науки, то его принадлежность к касте истинных учёных признал сам профессор Трубадурцев…

Иногда отец сообщал нечто такое, что, по его мнению, мне следовало запомнить и учитывать в дальнейшей жизни. Басни без морали он компенсировал моралями без басен.

Один раз он сказал, что нам многое дано выбирать, за исключением самого очевидного — себя. Наша личность такая, какая есть, мы получаем её как данность и можем лишь от неё отклоняться. Далее следовал парадоксальный вывод: весь жизненный выбор, по большому счёту, в том и состоит — быть или не быть собой.

— Это как? — удивился я.

— Это, старик, непросто, — согласился отец. — Представь себе: многие люди даже не задумываются, какие они. Живут по настроению: хорошее настроение — добрые, плохое — злые. А, между тем, время от времени задумываться о том, какой ты, очень даже полезно…

И он рассказал, что в античной древности на одном из греческих храмов так и было написано: «Познай самого себя».

«Быть собой», по отцу, в основном, сводилось к тому, чтобы не подстраиваться под чужое мнение — не восхищаться чем-то только потому, что этим принято восхищаться, и наоборот. Но при этом не стоило впадать и в другую крайность — стремиться к полной искренности.

— Когда люди сердятся, завидуют, жадничают, хвастают, никто не скажет, что их чувства — не искренние. А когда надо сделать что-то хорошее — прийти на помощь, поделиться чем-нибудь, совершить смелый поступок, тут человеку надо сделать над собой усилие. И, может быть, такое преодоление себя и означает — быть собой. А искренность хороша только, когда она никого не обижает, согласен?..

В другой раз отец поведал, что у человека есть три главные опасности прожить жизнь неправильно: обманывать себя, утратить силу воли и быть неблагодарным.

— Это как компас, — объяснил он. — У человека, который обманывает себя, стрелка внутреннего компаса указывает неверное направление. У безвольного компас может работать правильно, но он топчется на месте и никуда не идёт, хотя всё видит и понимает, куда надо идти. Неблагодарный оставляет за собой пустое пространство, его путь теряет смысл, и даже при желании вернуться, ему возвращаться некуда.

Я спросил: какой из трёх вариантов хуже?

Ответа на этот вопрос отец не знал.

— Кем быть хуже — слепцом, тряпкой или… м-м… неблагодарной свиньёй? — риторически спросил он и сам же ответил: — Они все плохие.

— Слепцом — ещё ничего, — сказал я, немного подумав.

— Прощу прощения, — удивился отец. — В каком смысле?

Я объяснил: быть свиньёй или тряпкой стыдно, особенно для мужчины.

— Согласен, — сказал отец.

— А слепцом — просто несчастье.

— Не согласен.

Отец сказал: я понимаю слишком буквально.

— Речь идёт о том, что человек сам себя делает слепцом, добровольно, понимаешь? Но главное, вот какая штука получается: когда человеку не хватает воли или он не хочет смотреть правде в глаза, или позволяет себе быть неблагодарным, он изменяет самому себе — становится не совсем настоящим. А только у настоящих есть будущее.

— Это как?

— Ну вот: живёт человек — обманывает самого себя, не знает чувства благодарности, не делает того, что должен делать… Разве он по-настоящему живёт? Вместо него словно живёт кто-то другой, кому он уступает свою жизнь. Вместо того чтобы видеть, чувствовать, действовать, быть нужным другим людям, он словно выключается из жизни, сам себя обкрадывает, понимаешь?

— Получается, если я прогуляю школу, виноват буду не я?

— Выводы делай сам, — развёл руками отец. — Но должен предупредить: неучем останешься именно ты.

Зато отец знал, какой из трёх вариантов самый трудный — быть благодарным.

— Благодарным нужно быть за любое добро — даже, если его сделали люди не очень тебе приятные, — сказал отец. — Даже, если им это ничего не стоило. И даже, если они и сами не подозревают, что его сделали, — такое тоже бывает. А, вообще, знаешь, доброму человеку и глупость простительна, а злому и ум не в радость.

Отец не объяснял, на основании чего пришёл к тому или иному открытию. Видимо, он и сам это не очень хорошо мог проследить. На то они и были открытиями, что просто открывались. Но он считал, что его формулы отражают объективные законы человеческого бытия, и лишь иногда сожалел, что их не вставишь ни в одну научную статью.

[1] Одно из самоопределений поколения «шестидесятников» — людей, чьё вхождение во взрослую жизнь пришлось на конец 1950-х / начало 1960-х годов. Также называли себя «детьми 20-го съезда», где Н.С. Хрущёв подверг критике И.В. Сталина. К «шестидесятникам» себя причисляла, как правило, творческая и научная интеллегенция.