— Вы точно выразили моё собственное мнение, — соглашался с отцом профессор. — А что скажете о Хомском?..

С его стороны в подобных разговорах на публике присутствовала известная доля демонстрации: Трубадурцев прекрасно догадывался, что кроме него и отца никто на кафедре даже и не подозревает о существовании некоего Хомского, а о Блумфилде разве что краем уха слыхали (ни тот, ни другой не требовались им по специализации; к тому же по понятным причинам труды американских лингвистов в те времена не пользовались благосклонностью властей, а потому издавались редко, и были известны немногим).

Но большей частью эти научные беседы затевались для обоюдного удовольствия. Когда им случалось одновременно заканчивать рабочий день, профессор обычно говорил:

— Илья Сергеевич, не хотите ли прогуляться пешком? Для здоровья полезно, а заодно и о душеспасительном потолкуем, как вы на это смотрите?

Отец всегда смотрел положительно. Они шли из университета к дому профессора, обсуждая самые разные лингвистические вопросы, и ещё какое-то время говорили, уже стоя на месте, после чего профессор шёл домой, а отец — к троллейбусной остановке.

На кафедре же их интеллектуальная близость не могла не вызывать ревности. До появления отца любимцем профессора считался дядя Аркадий — хронологически первый ученик Трубадурцева, тоже москвич по происхождению. Предполагалось, что именно дядю Аркадия профессор видит своим наследником на посту заведующего кафедрой, и такой порядок вещей представлялся естественным — дядя Аркадий для кафедры был своим.

Ученицы подшучивали над профессором, что он де совсем влюбился в нового преподавателя, а про них забыл, почти перестал с ними общаться. Трубадурцев отвечал, что, если говорить о нём лично, то его ученики ему ближе, чем иные светила, но если брать Науку, то тут дело другое, тут он должен отвергать личные пристрастия и говорить, как есть.

Хотя в Науке главное — результат, говорил, как есть, Трубадурцев, само занятие Наукой прекрасно прежде всего горением, готовностью служить Истине. В Илье Сказкине такое горение, безусловно, сильно, к тому же он отмечен печатью таланта, и не замечать этого — значит грешить против Истины, любить себя в Науке, а не Науку в себе. Оказывая повышенное внимание новому преподавателю, он, Ярослав Трубадурцев, всего лишь служит Науке и в какой-то мере возвращает долг своим собственным учителям.

Профессор любил время от времени порассуждать о служении Науке и о научном горении, а в случае с отцом у него появился прекрасный практический повод к таким речам. Но всё же никто не ожидал, что профессор, выделяя отца, зайдёт так далеко, как это случилось всего через несколько месяцев.

Однажды на перемене отец стоял посреди заполненной людьми кафедры с кипой студенческих работ и задумчиво искал взглядом место, где можно было бы сесть. И тут его окликнул Трубадурцев.

— Илья Сергеевич, садитесь за мой стол, — предложил завкафедрой, — я как раз сейчас не занят.

— Спасибо, Ярослав Николаевич, — отозвался отец, — я справлюсь.

Но профессор уже встал из-за стола:

— Вы знаете, я даже подумал, мне одному всех этих ящиков многовато, — сказал он, подходя к отцу, — я освобожу половину, так чтобы и вы могли пользоваться. Да, так и сделаем.

Трубадурцев вернулся к столу и стал выдвигать ящики с его правой стороны.

— Места у нас, знаете, маловато, — продолжал говорить профессор, выкладывая бумаги на стол, — так что пусть половина этого стола будет моя, а половина ваша. Почему бы нет? Когда меня нет, пользуйтесь на всю катушку.

Отец был ошеломлен таким поворотом дела.

— Спасибо, Ярослав Николаевич, — сказал он, — но, думаю, здесь есть люди более заслуженные, и будет неправильно, если...

— Послушайте, голубчик, — перебил его профессор, — вы иногда очень красиво и умно говорите, но сейчас это лишнее… Всё, что вы собираетесь сказать, всё это лишнее. Не обижайтесь, поверьте немолодому человеку, мне уже за пятьдесят. Я не Державин, вы не Пушкин, позвольте, я не стану восклицать «Вот вам второй Трубадурцев!». Обойдёмся без сантиментов. Что там у вас? Контрольные? Давайте их сюда!

Он взял из рук отца студенческие работы и сам положил их один из освободившихся ящиков:

— Вот и замечательно.

Отец наблюдал за действиями профессора с кислым выражением лица.

— Если вы настаиваете…

— Да, — откликнулся Трубадурцев, — я настаиваю. Я так хочу, и пусть так будет.

И с видом человека, не сделавшим ничего необычного, профессор достал из кармана одну из своих трубок и отправился курить.

Позже выяснилось, что, благословив отца на научные свершения, профессор держал в уме ещё одно благословение, о чём однажды проговорился в кругу своей семьи за ужином. Рассказывая домочадцам о новом сотруднике и нахваливая его, Трубадурцев высказал мечтательное пожелание:

— Хорошо бы за него Ниночку выдать. Отличная вышла б пара!..

Ниночка была его старшая, всё ещё незамужняя, ученица, за личную сторону её жизни профессор переживал. Она была старше отца на год, и при определённых обстоятельствах матримониальный план профессора, вероятно, вполне мог удаться. Но получилось гораздо интересней.

Всего месяц спустя после истории со столом Трубадурцев подхватил воспаление лёгких, попал в госпиталь, и отец, однажды его навещая, впервые увидел старшую дочь профессора — в ту пору она училась на последнем курсе иняза.

— Вот это да! — сказал отец, увидев её у больничной койки Трубадурцева. Профессор наскоро представил их друг другу. Отец тут же застеснялся, засобирался, чтобы не мешать семейным разговорам, но выяснилось, что дочь уже уходит. После её ухода отцу расхотелось говорить о науке и даже о самочувствии профессора. Он пробыл в палате минут десять.

Дочь профессора всё ещё стояла на остановке — она не могла дождаться своего троллейбуса и даже уже успела замёрзнуть (шла зима).

— А пойдёмте пешком, — предложил отец. — Вы любите ходить пешком?

Они пошли пешком, и их один за другим обогнали несколько троллейбусов.

Назавтра они пошли в кино — на французскую комедию.

Послезавтра — в театр.

Во время этих прогулок отец воспылал любовью к пересечению оживленных улиц — при шествии по «зебре» он для надёжности брал дочь профессора за руку. Спустя несколько дней они ходили, держась за руки уже не только в потенциально опасных ситуациях. При этом, смешные люди, они никак не могли перейти на «ты» — вроде и перешли, даже уже целовались, но всё равно часто сбивались на «вы». Видимо, им мешали внешние препятствия в виде незримого присутствия профессора Трубадурцева и того обстоятельства, что дочь профессора была ещё всего лишь студенткой, а отец уже преподавателем — пусть и на другом факультете, но всё же.

Зато отец попутно выяснил, что дочь профессора мечтает побывать в Париже.

— А почему вы, когда меня увидели, там, у папы… там, в госпитале, почему вы… ты… сказал: «Вот это да!», — спросила она недели через три. — Что это значит — «да»?

Они сидели в кафе-мороженое, перед каждым стояла вазочка с горкой пломбира, политой клубничным вареньем, за окном падали хлопья снега.

Отец задумался, а потом решился:

— Это значит, — произнёс он медленно, — что, если вы согласитесь выйти за меня замуж, я обязательно свожу вас в Париж.

Несколько секунд она, глядя в сторону на идущий снег, держала паузу. Потом повернулась к отцу и, словно речь шла о чём-то обыденном, легко согласилась:

— Свозите. Выйду.

Они в тот же день подали заявление и потом ещё три недели готовились к тому, чтобы сообщить о принятом решении профессору. Побаивались оба, предчувствуя, что их блестящие планы не найдут понимания, и родительское благословение придётся получать с боем, хотя вряд ли могли объяснить свои предчувствия рационально.

Опасались не напрасно. Узнав, что старшая дочь собирается замуж (она не говорила, за кого, обещая привести и познакомить), Трубадурцев недовольно покрутил головой: он полагал, что она слишком торопится: ей надо окончить университет, встать на ноги, подумать об аспирантуре. Но дело было, конечно, не только в этом.