Но директор махнул рукой, давая понять, что на этот раз вставать не обязательно.

— Юлия… э-э… Степановна…

— Да, Георгий Варфоломеевич? — Грушин голос вдруг сделался тоненьким, словно она не выучила урок.

— Значит, это… Пусть мальчик занимается.

Видимо, Жора тоже не представлял ситуаций, когда он должен Грушу просить: последние слова он произнёс с нажимом и недовольно покачал головой — так, словно задавал Груше нагоняй. Затем он слегка подтолкнул Ромку в спину, развернулся и, не говоря ни слова, вышел, закрыв за собой дверь — энергично, но без стука.

Груша была так потрясена, что даже забыла подсказать классу, что, когда директор выходит, положено вставать. Всё произошло очень быстро, и можно было подумать, что появление Жоры Бешенного нам просто привиделось.

Но оставался Ваничкин — значит, не привиделось. Ромка всё ещё избегал встречаться с Грушей глазами, но вся его фигура выглядела как-то более уверенно и даже слегка нагловато — словно он вернулся с того света и теперь мог быть на особом положении. Ромка уже не старался стать меньше, расправил плечи и смотрел не в пол, а в сторону. Казалось, он уже знает, что самое плохое позади, и теперь надо спокойно дождаться, когда ему разрешат сесть на место.

Некоторое время Груша смотрела на дверь, за которой скрылся директор. Потом её взгляд переместился на Ромку. Она не подозревала, что Ваничкин окажется маленьким колдуном. Грушино указание не возвращаться в класс без специальной директорской просьбы не следовало понимать буквально. По общепринятому сценарию Ромка должен был поплакать в коридоре, на перемене попросить прощения, а там уж Груша вольна была решать дальше — простить его или ещё помучить урок-другой. Ни один ученик в здравом уме не пошёл бы с повинной в кабинет директора без конвойного сопровождения. Ромка словно опять нарушил некое неписанное правило и решил невыполнимое задание с почти издевательской лёгкостью.

— Садись на место, Ваничкин, — наконец, Груша сочла, что пока это будет самое мудрое решение.

Ромка проскользнул на место и легко плюхнулся рядом со мной. В какой-то момент мне показалось, что теперь он не захочет со мной разговаривать — из-за того, что страдать ему пришлось в одиночку. Но, как только Груша стала объяснять новую тему, он еле слышно прошептал:

— Сапожникову убью!

Я также тихо ответил:

— Ага.

К перемене Груша немного пришла в себя. Она подозвала Ваничкина к своему столу, чтобы он пересказал свой диалог с директором и тем самым выдал потайную пружину произошедшего чуда. Но Ромку расколоть было непросто: он насупился, отвечал уклончиво, а иногда просто молчал.

— Ваничкин, ты меня слышишь? — спрашивала тогда Груша.

— Да.

— Ты понимаешь мой вопрос?

— Да.

— Так что же ты сказал Георгию Варфоломеевичу?

— То, что вы сказали сказать, — угрюмо бубнил он.

— А что я тебе «сказала сказать»?

Тут Ромка предпочитал не вдаваться в подробности.

— Ваничкин, ты меня слышишь или нет?

— Слышу.

— Ты сказал, что ты подло обзываешь свою учительницу? Сказал или не сказал?

— Сказал.

— А что тебе ответил Георгий Варфоломеевич?

— «Идём в класс».

— И всё?

— Да.

— Ваничкин, ты лжёшь.

Молчание.

— Ваничкин, я ведь пойду к Георгию Варфоломеевичу и всё выясню. Лучше признавайся: что ты сказал директору?

— То, что вы сказали сказать.

Большего от него Груша добиться не смогла. Но факт оставался фактом: директор пришёл в класс и велел Ромке учиться дальше. Всё получилось, как и требовала Груша.

После уроков, когда мы возвращались домой, Ромка рассказал, как ему удалось целым и невредимым проскользнуть меж Грушей и Жорой. Он не собирался совершать подвигов и идти к Папе-из-гестапо. Просто спустился в галерею, соединяющую здание младших классов с основным корпусом, и тут натолкнулся на директора. Встреча вышла случайной, но совпадение оказалось столь роковым, что Ромке показалось: Папа-из-гестапо уже всё знает и идёт за ним, чтобы отвести в свой кабинет для расправы. И тогда у него сдали нервы. Он ударился в слёзы, чем очень удивил директора.

Ещё больше Георгий Варфоломеевич удивился, когда узнал причину слёз. Из Ромкиных всхлипываний стало понятно, что Ромку выгнали из класса и направили в директорский кабинет за то, что он обозвал Димку Зимилиса грушей.

— Это у меня не специально получилось, — пояснил мне Ромка. — Хотел с самого начал рассказать, а когда он стал спрашивать, как я его обозвал, я почему-то сказал — груша.

— А он? — спросил я.

— Ну, сказал: ай-ай-ай, как нехорошо обзываться, сказал, чтоб я больше так не делал.

— А дальше?

— Сказал: пойдём в класс.

— Да уж, — выдохнул я. — Здорово получилось. Повезло.

— Да, — Ромка помолчал и сделал неожиданный вывод: — А всё-таки классный у нас директор!

— Ага, — согласился я.

Приятное открытие о наличии у Папы-из-гестапо души не облегчило участи Ирки Сапожниковой: сначала её едва не съели огромные африканские муравьи, потом крокодил откусил её ухо, и вдобавок она оказалась предательницей, которая выдала нас главному тирану из Главного бамбукового дворца.

Этим дело не кончилось. Однажды после уроков мы забросали Ирку снежками и набили её портфель последним грязноватым снегом. Чуть позже на стене в Иркином подъезде появилась надпись, сделанная темно-вишнёвой нитрокраской из баллончика, купленного в хозяйственном магазине за рубль пятьдесят: «Сапожникова сука!!!».

Это и была та самая кривая дорожка, ступить на которую я остерегался. На удивление она оказалась не такой ужасной, а кое в чём и притягательно-романтичной. За снег нам попало: Иркин отец нажаловался на нас Груше, а потом ещё не поленился позвонить домой — сначала Ромке, потом — мне. Ромке дома задали нагоняй, у меня, в основном, дело свелось к выпытыванию, кто из нас с Ромкой влюблён в Ирку. Мама сразу поняла, что всё объясняется именно этим, и чем больше я отрицал, тем сильнее она утверждалась в своём подозрении. Только, по её мнению, мы не смогли правильно выразить свои чувства. Мальчик, в соответствии с маминой позицией, если ему нравится какая-нибудь девочка, не должен забрасывать её снежками и устраивать разные гадости, а наоборот — должен стараться сделать что-нибудь приятное.

Но история с надписью осталась нераскрытой: мы с Ваничкиным умело замели следы. Чтобы потом нас нельзя было найти по почерку, мы писали печатными буквами и по очереди: одну букву — Ромка, следующую — я. А три восклицательных знака призваны были ввести потенциальное следствие в заблуждение, что надпись делали не два человека, а три, и так как нас двое, на нас никто не подумает.

Зима в том году прошла быстро, а вот весна тягостно затянулась. С наступлением тепла учиться стало невыносимо. Нас звали тропики, жирафы, слоны и маленькие туземцы, а Груша не только не сокращала количества уроков, но ещё и на дом задавала целую гору. Нас с Ромкой это возмущало.

— Тут детство кончается, — сказал я однажды в сердцах, — хочется погулять напоследок, так нет же! Три упражнения, две задачи, примеров четыре столбика!

— Ей-то что, — поддержал Ромка, — сиди себе, ставь оценочки, какие хочешь, а нам мучайся!

Нашему соседству за одной партой пришёл конец после того, как Ромка подбил меня сбегать посмотреть на Брежнева. Глава страны приезжал перед самыми майскими праздниками — его готовились встречать от самого аэропорта до центра города. Ещё за несколько месяцев город стали усиленно приводить в порядок, а анекдоты про Брежнева по популярности превзошли все остальные серии — про Чапаева и Петьку, про Вовочку и про Штирлица. Анекдоты к тому времени обросли длинющими бородами, их давно знали даже детсадовцы, но, когда кто-то снова брался рассказывать, слушали с удовольствием и солидарно похохатывали. Иногда за день можно было раз десять выслушать историю про то, как Брежнев обдурил Никсона или Картера.

Проезд кортежа ожидался совсем неподалёку от школы — по проспекту Мира, и было страшно несправедливо, что нам в этот день не отменили уроки. Получалось, все, кто хочет, могут посмотреть на человека, которого, сколько мы себя помним, каждый день показывают по телевизору, и только те, кто учится со второй смены, этой исторической возможности лишены.