Но Ромка не выдал. Он перешёл к обычной в таких случаях тактике: не отвечать на вопросы, всем видом демонстрировать глубокое раскаяние и ждать, когда всё закончится.

Ждать пришлось немало: Груша разошлась не на шутку. Чтобы сделать Ромкино положение совсем незавидным, она вспомнила погибших на войне пионеров-героев — Лёню Голикова, Валю Котика, Зину Портнову, Марата Казея, Володю Дубинина. Патетически Груша спрашивала Ромку, как он думает: обзывали ли пионеры-герои своих товарищей грязными словами, или такие понятия, как «товарищ», «дружба», «взаимовыручка» были для них святыми? Ромка, похоже, считал, что — святыми, но не знал, как выразить это движением головы. Для прояснения своей позиции он сумел только длинно и жалобно потянуть носом воздух.

Мне было страшно обидно, что Груша сомневается в Ромкиных пионерских качествах и даже не подозревает, какие мы с ним на самом-то деле правильные — как готовы, рискуя жизнью, рассказывать о нашей стране, Ленине и пионерах далёким туземцам.

Но на остальных Грушина речь возымела действие: все сидели притихшие и — я видел это по лицам — осуждали Ромку, словно он осквернил память пионеров-героев.

Минуте на двадцатой Грушин запал стал иссякать. Она готовилась уже отправить Ромку на его место рядом со мной и напоследок обратилась к классу:

— Вы поняли, что обзываться нехорошо?

Нестройный хор ответил:

— Да-а…

— Ваничкин, ты это тоже понял?

Ромка кивнул — один раз, но энергично.

И тут Груша заметила поднятую руку нашей старосты и председателя совета пионерского отряда Ирки Сапожниковой:

— Ты хочешь что-то сказать, Ира?

Ирка вскочила с места и выпалила:

— А ещё Ваничкин вас всё время Грушей обзывает!

По классу прокатился то ли рокот, то ли вздох: это уже был перебор — Ирка била лежачего. Можно сказать: добивала раненого. А ещё было понятно, что она выделывается: Грушу называли Грушей уже чуть ли не месяц, и почему-то Сапожникова до сих пор молчала, а тут — проснулась. Стало ясно, что Ромке пришёл конец. И все в испуге ждали, что скажет наша учительница.

Она заговорила не сразу — Иркино сообщение её сильно задело. Когда Груша вновь обрела дар речи, в её голосе уже не было ни гнева, ни пафоса, ни лирической горечи — в нём остался один лёд.

— Это правда, Ваничкин?

Ромка не шевельнулся ни на миллиметр: кажется, он окаменел. Иркино предательство застало его врасплох, и он не попытался ни возразить, ни оправдаться. Это было полное признание вины.

— Ваничкин, — медленно произнесла Груша ледяным тоном, — ты сейчас же выйдешь вон из класса и больше сюда не вернёшься. Ты пойдёшь к директору школы и скажешь ему, что в дальнейшем я отказываюсь тебя учить. И объяснишь — почему. Ты меня понял? Если Георгий Варфоломеевич попросит меня вернуть тебя в класс, я, может быть, и верну. Если нет, — тут она сделала небольшую паузу, — если нет, ты, Ваничкин, можешь искать себе другое место учёбы — переходить в другой класс, в другую школу, куда хочешь. Вон!

Помню, больше всего в Грушиных словах меня поразило, что Жора Бешенный, он же — Папа-из-гестапо, должен будет не приказать Груше, а именно попросить. Это было как-то уж совсем неправдоподобно, а оттого ещё страшней.

С директором школы мы, младшеклассники, сталкивались нечасто, но его грозная слава и устрашающий облик внушали трепет и нам. Георгий Варфоломеевич был человеком за метр восемьдесят, с полуседой шевелюрой, почти всегда мрачным взглядом и очень сильный физически. На школьных субботниках он иногда демонстрировал, как следует выкапывать яму для посадки дерева или куста: для того, чтобы вогнать штык лопаты в землю, Жоре не требовалось нажимать на неё ногой — хватало усилия рук. Его ладони сами напоминали лопаты. Говорили, в стародавние времена Жорины дед и отец были сельскими кузнецами. Кажется, Георгий Варфоломеевич и сам ощущал себя хозяином кузницы по выковке аттестатов зрелости или, скажем, председателем хозяйства, выращивающего среднее образование. Он ежедневно обходил здание школы и пришкольную территорию, чтобы убедиться в том, что всё стоит-лежит правильно, и ничего не отломано. Его побаивались даже учителя физкультуры, а отпетые хулиганы, больше всего ценившие друг в друге способность не бояться рискованных ситуаций, не стыдились при одном только приближении директора придавать своим лицам смиренное, почти сиротское выражение.

Говорили, в своём кабинете Георгий Варфоломеевич бьёт хулиганов резиновой дубинкой по ладоням, поднимает их за уши над полом и, что ещё хуже, — заставляет смотреть в его страшные глаза. Каждый год десятиклассники[3] клятвенно клялись: в финале выпускного бала — когда все пойдут встречать рассвет в городском парке, и директор после банкета уже будет навеселе, — собраться вдесятером-впятнадцатером и жестоко отметелить Жору где-нибудь в кустах за многолетние унижения. Но за все годы его директорства праведная месть почему-то ни разу не состоялась.

На Жору иногда поступали жалобы в районный отдел образования, но, видимо, у Папы-из-гестапо там были крепкие связи, и, кроме того, наш микрорайон ещё не утратил репутацию окраины, где контингент учащихся по определению неустойчив и хулиганист — считалось, что удержать нас в рамках дисциплины и порядка может только особо твёрдая рука.

Диалектическое противоречие заключалось в том, что директор был и нашей маркой — косвенным предметом гордости. Сверстники из соседних школ смотрели на нас, как на отчаянных людей, выживающих в нечеловеческих условиях, и побаивались.

И вот сейчас подразумевалось, что Ромкина вина даёт Груше право — хоть и теоретически — отказать такому человеку! Что теперь она может это сделать. Понятно, что не откажет, но, если очень захочет, то…

Ромка медлил: Груша отправляла его на верную погибель. В то же время он прекрасно понимал, что надеяться на снисхождение — наивно. Он и не надеялся: он просто пытался врасти в пол.

— Мы ждём, Ваничкин, — скучным тоном напомнила Груша. — Из-за тебя класс не может заниматься.

Ромка длинно потянул носом.

Я думал: он сейчас заплачет — в такой ситуации это было бы непредосудительно.

Но Ромка держался.

Груша подошла к двери, распахнула её и указательным пальцем показала Ромке на выход:

— Вон из класса.

Ромка качнулся, изображая движение, но с места не сдвинулся. Тогда Груша подошла к нему и стала легонько подталкивать к выходу. Ромка стал чаще шумно втягивать воздух и слегка упираться, но силы были неравны. Шажок за шажком он сдавал позиции, а его упорство только придавало Груше решимости. Она вытолкала Ваничкина наружу, а затем энергично захлопнула дверь.

После произошедшего в классе установилось какое-то похоронное настроение. С одной стороны, Грушу можно было понять — кому будет приятно, когда тебя обзывают грушей. С другой, про Ромку вспоминалось только хорошее, даже не связанное с нашей дружбой — например, как прошлой весной он подобрал в школьном дворе выпавшего из гнезда птенца и пытался его выходить. Птенец вскоре умер, но Ромка ведь хотел, как лучше…

Когда минут через десять раздался уверенный стук в дверь, никто и не подумал, что это вернулся Ваничкин.

— Да, — спокойно произнесла Груша, разрешая войти.

Но входящий уже открывал дверь, не дожидаясь разрешения. Когда дверь распахнулась, и на пороге оказался директор школы, все застыли, как зрители в кино на самом невероятном повороте сюжета. Директор держал за руку Ваничкина — у Ромки глаза были красными от недавних слёз. Если бы за спинами этих двоих сверкнула молния, и ударил гром, их появление не произвело бы более ошеломляющего эффекта.

Наваждение продолжалось несколько полных секунд.

— Э-э, — сказал Жора Бешенный, стоя на пороге класса и глядя на окаменевшую Грушу с мрачноватой укоризной.

— Встали, встали! — Груша взлетела со стула, как надувной шарик, и стала усиленно дирижировать, показывая классу, что, когда входит директор, положено вставать.