Вероятно, на Растяпу повлияли не столько наши с Севой наставления (мы твердили ей: «На том конце провода мечтают, чтобы ты им позвонила!»), сколько изменения общего контекста. Она привыкла к своей красивой одежде — словно доросла до неё психологически и перестала воспринимать, как редкий праздник. Начала регулярно просматривать модные журналы. Всё больше времени проводила за утренним туалетом. Когда ей хотелось, уже не стеснялась первой приставать ко мне с сексом — подходя к близости со вкусом (выбирая музыку под настроение). Даже Ирина и Дарина при встрече теперь заговаривали с ней, как с близкой приятельницей. И пусть у их внезапной доброжелательности имелся корыстный мотив (Ирине и Дарине было выгодно, чтобы Растяпа по-прежнему числилась проживающей в их комнате — чтобы избежать подселения третей соседки), новый стиль общения со вчерашними угнетальницами тоже можно было записать в число Растяпиных побед. Наконец, теперь она два раза в неделю прогуливала свой институт, приходя в офис с утра, и потому могла говорить, что работает секретарём в агентстве недвижимости — а это куда солидней, чем вязать вещи для продажи на Петровско-Разумовском рынке.
Все эти перемены происходили постепенно, закономерно, ожидаемо, своим чередом. Следующие полгода пролетели, как сезон не то студенческого, не то офисного сериала — с всё более однообразным сюжетом. Если бы Растяпа попросила его подробно пересказать, у меня, вероятней всего, возникли бы трудности. Я мог бы вспомнить две сданные сессии, несколько успешных сделок и в три раза больше сорвавшихся, но кому это интересно?
Также незаметно увеличивалось расстояние между нами и Севдалином. На следующий день после прилёта мы отправились искать пропавшего друга в офис. Он заявился туда после занятий в институте, весело приветствовал нас словом «молодожёны» и пригласил к себе — показать новое место жительства и отметить возникновение нашего с Растяпой союза.
Съёмная квартира оказалась в двух троллейбусных остановках — в шестнадцатиэтажном доме из одного подъезда. Кухня в ней оказалась достаточно просторной — на ней, помимо прочего, имелся раскладной диван. Мы с Растяпой на нём и заночевали — как ещё несколько раз впоследствии. В тот вечер мы ели пиццу, пили вино, рассказывали о своей поездке и много смеялись. Всё было, как и раньше, за исключением нового интерьера, и казалось, что хао-братство остаётся хао-братством даже в изменившихся условиях — оно здесь и никуда не денется.
Утром тридцать первого декабря нас ожидал ещё один сюрприз: из Нью-Йорка на три дня прилетела Кэтрин — Севдалин пригласил её прогуляться по Москве и встретить Новый Год на Красной площади. Так я убедился, что Кэтрин существует на самом деле — совпадая с Севиным рассказом о ней даже в деталях. Она и вправду оказалась длинноногой блондинкой с голубыми глазами. На указательном пальце её правой руки красовалось колечко с небольшим изумрудом. И всё же я чувствовал себя слегка обманутым: Кэтрин оказалась вовсе не такой сногсшибательной красоткой, какой рисовало моё воображение, опиравшееся на знакомый набор голливудских актрис. Крупноватым чертам её лица не хватало миловидности, она была широковата в плечах и почти с Севу ростом — в ней чувствовалось что-то гренадёрское. Лёгкость, с которой Севдалину удалось её завоевать, уже не виделась сверхординарной: подцепил и подцепил — ничего особенного. Красивая история прощания в Нью-Йорке утратила, как минимум, половину своей эстетической стоимости.
Нам казалось: встречать Новый Год на Красной площади — жутко оригинальная хао-идея. По прибытии на место, выяснилось, что таких же оригиналов, к Кремлю съехалось ещё несколько сотен. Температура опустился за минус пятнадцать. За полчаса шатания среди праздного народа туда-сюда по заснеженной брусчатке мы успели озябнуть, а для Кэтрин прогулка стала и вовсе экстремальным испытанием. Она выросла не то в Алабаме, не то в Аризоне, в сплошной жаре — для неё и Нью-Йорк зимой был холодным городом. То и дело приплясывая, постукивая замёрзшими ногами в замшевых сапожках, она несколько раз с чувством оценила мороз фразой «Siski terebi!» и выдала политическую шутку: как русские, живя в таком холодном климате, могли проиграть в «холодной» войне?
Наскоро распив шампанское под бой курантов, мы отправились восвояси: Севдалин на корпоративной «девятке» отвёз нас с Растяпой в общежитие. Напоследок мы обнялись с Кэтрин, пожелав ей приезжать ещё — когда будет тепло. Трудно сказать, насколько наши пожелания были искренними.
Приезд американской подруги никак не повлиял на отношения Севы с секретаршей: ей он сказал, что на Новый Год собирается домой в Екатеринбург. В феврале, незадолго до Дня святого Валентина, который в России только-только входил в моду, они мирно расстались: у секретарши помимо Севдалина имелись и другие варианты устройства личной жизни, и, прежде чем их задействовать, она решила выяснить, насколько Севины намерения в отношении неё серьёзны — с предсказуемым (для посвящённых) результатом. Впоследствии я не без зависти наблюдал, как Севдалин и секретарша, пересекаясь в институте, здороваются, как давние приятели, искренне интересуются делами друг друга — ведут себя так, словно и не было между ними ничего, а потому не может быть никаких обид или натянутости в тоне. Вскоре Сева нашёл новую подружку — со второго этажа института, из социологов. О ней мы с Растяпой узнали ещё меньше, чем о секретарше. Так дальше и повелось: каждая новая подружка Севдалина вызывала меньше интереса, чем её непосредственная предшественница. Если наперёд знаешь, что через полтора-два месяца, а то и раньше, произойдёт смена караула, то какой смысл вникать?
Как правило, мы пересекались с очередной пассией, приходя к Севе посмотреть свежие фильмы. Севдалин ещё и раньше подумывал о покупке видеомагнитофона, но в общежитии его, во-первых, могли украсть, выбив дверь в наше отсутствие, во-вторых, наша комната довольно быстро превратилась бы в бесплатный видеосалон. Просмотры происходили по субботам, при сокращённом рабочем дне, и такой порядок продержался месяца три. Потом мы с Растяпой стали ощущать, что наши приходы начали Севу тяготить: он успевал просмотреть взятые напрокат видеокассеты посреди недели, и, если в тот вечер не было его очередной подружки, в то время, как мы утыкались в экран, он занимался чем-то другим — надев наушники, читал или шёл лежать в ванне.
Взаимному отдалению способствовала скромность успехов в бизнесе. С февраля мы начали давать рекламу в газету бесплатных объявлений — модуль в восьмушку полосы на какой-нибудь пятой или седьмой странице. Даже эти крохи стоили конских денег. Выхлоп от рекламы не дотягивал до самоокупаемости, пожирая прибыль от сверхудачной сделки с Петровичем. Мы старались не унывать, надеясь переломить тенденцию. Внешние признаки к осторожному оптимизму всё же имелись: число звонков в офис увеличилось, их география сильно расширилась. Но их качество оставляло желать лучшего. Для потенциальных клиентов мы были не первыми: они уже успевали позвонить в риэлтерские фирмы с более заметной рекламой, а от нас по-прежнему ждали чуда — череды обменов, в ходе которых их жилплощадь, за счёт прибавления здесь полметра, там полметра, увеличится раза в полтора. Иногда доходило до личного общения, и даже заключались договоры. Мы ездили на просмотры и показы квартир во все концы Москвы. Собственный автомобиль оказался очень кстати — от иных станций метро до нужного объекта требовалось ещё минут сорок пилить на автобусе или троллейбусе.
Так я постепенно постигал огромность Москвы — она оказалась раз в двадцать, а то и в тридцать больше родного города. Чуть позже у меня появилось горделивое чувство, что московскую периферию я знаю несомненно лучше деда и отца, хотя и понимал, что им, обитавшим в центре и рядом с ним, не было никакого дела до Северного и Южного Тушина, Западного и Восточного Бирюлёва, Гольянова, Капотни и других окраинных районов — не говоря уже о вынесенных за Московскую кольцевую дорогу Солнцева, Бутова и Нового Косина.
