— Ой, а сама-то, нечисти царица! Неужто не утомилась воду таскать? Думаешь, меньше нас устала? — Похвист с решительным видом стукнул кулаком по ладони. — Не бывать такому, чтобы внук Стрибога о двух девицах позаботиться не мог! Сказал же — я теперь работать буду!

— Кажется, поняла я кое-что. — Лёля прервала бессмысленный спор, вытянув перед собой покрытую ссадинами ладонь, чтобы лучше её видеть в свете заходящего солнца. — Помнишь, Похвист, женщину, что в деревне мне помогла, на ночь меня приютила? Она добра была, а я брезговала смотреть на руки её, красные и трудами израненные. А теперь совестно мне. Такими руками гордиться надо, а своих, изнеженных и слабых — стыдиться. Поэтому от работы я не откажусь. К тому же это даже не больно, — улыбнулась она, думая о том, что по сравнению с зудящей спиной пересохшие от мыла и воды руки — пустяк сущий.

— Больно, не больно, а чтобы завтра на базаре масло изо льна купила да смазала ладони хорошенько! Нам только хворых в дороге не хватало! — За суровым наказом Похвиста прятался мягкий участливый тон, и Лёля кивнула.

— А, кстати, про базар, — встряла Ульянка. — Когда заработанное мне отдашь, бог-скупердяй?

***

Наутро, после сытного завтрака, Лёля стала обладательницей аж десяти монет. Покрытые царапинами и следами от чужих пальцев, такие непохожие на девственно чистую монетку Мокоши, они были для Лёли настоящим сокровищем. Ещё бы, любая из этих монет стоила той боли в пояснице, что и сейчас каждый шаг Лёли сопровождала. Сколько прожила, и никогда ещё она такой разбитой себя не чувствовала. Впрочем, и такой счастливой тоже.

— Эй, день добрый, девушка с перстеньком! — замахала Лёле из-за прилавка улыбчивая конопатая Марьянка. — Снова на колечко пришла взглянуть али просто поболтать? Я и тому и другому рада буду! Заходи!

Забрав у Похвиста честно заработанное, Лёля за компанию с Ульянкой направилась на рынок, чтобы закупиться необходимым в дороге. Ульянка, завернувшаяся в подаренную Похвистом шаль, выглядела истинной барыней важной, и люд простой раздавался, путь уступая, когда гордо она с Лёлей под руку шествовала и одаривала крестьян благосклонной улыбкой. И жаль, что не видел никто поутру, как, точно девчонка, прыгала та барыня по комнате своей, как примеряла обновку и к груди прижимала нежно. Лёля даже усмехнулась: неужто дешёвому платку шерстяному радуется русалка, по взмаху руки которой слуги Водяного ринулись бы за лучшими самоцветами и тканями Яви?

После Ульяна по мастерским отправилась, а Лёля строгий приказ Похвиста помнила и пошла в ряды торговые, масла льняные или тыквенные искать. Вот только ноги-предатели сами к знакомым недавним вывели — к Марьянке и батюшке её, кузнецу-ювелиру.

— Ну что, примерить хочешь? — Марьянка достала из-за пазухи тот самый перстенёк, что накануне заприметила Лёля. — Я его спрятала, кабы не позавидовал кто, знала, что придёшь ещё.

— А можно?

Лёля протянула ладонь. Почему бы и не примерить, если в рукаве припрятаны десять монет, а Марьяна за колечко всего семь просит? Ещё и на масло останется, Похвист браниться не будет. Лёля вспомнить не могла вещь, которую хотела бы так же сильно, как кольцо это с крошечным камушком янтарным. Купит его и никогда-никогда не снимет!

— Держи, краса-девица. — Марьянка бережно положила кольцо в середину Лёлиной ладони. — Если на средний палец правой руки наденешь, знак это парням будет, что к замужеству ты готова.

— А если не готова? — весело спросила Лёля, глядя, как жёлтыми искрами покрывается кожа её ладони там, куда падали отсветы от полупрозрачного янтаря.

— Тогда на безымянный надень, и пусть думают, что есть у тебя наречённый! Убережёшься от тех, кто тебе не люб. А коли кто подходящий на горизонте появится, так ты перстенёк сними и в рукав спрячь! Хитрость женскую тебе раскрыла! — залилась смехом Марьяна.

— Ох, дочь моя, с такими хитростями ввек тебя замуж не выдам, — пробасил со своего любимого места в глубине Марьянин отец.

Лёля рассмеялась вместе с Марьяной и её отцом-умельцем. И день-то какой чудесный, и люди вокруг замечательные! И как Ульяна изумится, когда кольцо новое Лёлино увидит! А когда в Правь она вернётся, останется кольцо памятью о первых деньгах, ею заработанных. Ох, как возмущаться станет Нянюшка, когда узнает, что воспитанница её, дочь Сварога, своими руками бельё стирала! И матушка с батюшкой заругают, наверное, но потом с улыбкой вспоминать будут, что младшая их учудила.

Неожиданно на шумном базаре стало слишком тихо. Точно кто-то радость из воздуха похитил, смех выкрал. Остались лишь шепотки недовольные и чересчур густая, неприятная тишина. Лёля обернулась.

Она не видела таких людей раньше. Слишком тёмными были они среди русоволосых и светлоглазых обитателей Яви, каких Лёле встретить доводилось. Посреди рынка шла черноволосая женщина с кожей цвета землистого, нездорового. Голову её укрывал неровно повязанный рябой платок, а за юбку широкую цеплялись двое детишек в оборванной одёжке. И поразил Лёлю взгляд чёрных глаз детей тех — взгляд такой, точно настороже они постоянно, точно ожидают слово недоброе али поступок злой в любой момент.

— Кто это? — прошептала она Марьянке, глазея, как тяжёлым шагом проходит мимо женщина в рябом платке и дети её.

— Сэрвы, — зашептала в ответ Марьянка, — неприкасаемые то бишь. В полях живут, в кибитках тряпичных. Не любят их у нас, да отчего — не знаю. Ты сама посмотри, зловещие они, страшные, что ночь тёмная.

Лёля посмотрела. И ничего страшного в сэрвах не увидела. Да, отличались они от людей местных и отличием этим пугали, да разве же повод это сторониться их? Отступать, как от собак лишайных? А затем Лёля с замешательством поймала себя на том, что и сама от путников на полшага, но отошла.

— Ищут, что поесть, — продолжала шептать Марьянка, приблизившись к уху Лёли. — Говорят, мужчины у них работать не желают, вот женщинам с детьми приходится самим о себе заботиться. А коли не принесут ничего, так их в кибитку не пустить могут, на улице ночевать оставят. Рано они сегодня, обычно ввечеру приходят в мусоре ярмарочном копаться. Видно, совсем изголодались. А кто им поможет, когда такой неурожай?

Хоть и замерла Лёля посередь рынка и толпы людской, но стояла у неё перед глазами картина другая. Старушка, рыдающая в тёмном уголке. Чувствовала Лёля, что нити этой женщины и двух её детей на веретене у Недоли сплетены. Видно, судьба им такая Родом писана. Но должна ли она, Берегиня, смириться с волей Создателя и смотреть, не делая ничего? И пусть из сердца её воспоминания выкрали, но умом понимала Лёля, как память о светлом чём-то жизнь раскрасить может. Она положила колечко, обожаемое, желанное, тысячу раз мысленно своим названное, обратно на прилавок, достала из складок рукава деньги и медленно вслед сэрвам пошла. А потом и побежала, не в силах взгляды, на неё направленные, выносить. А много таких взглядов её сопровождало, словно не было сейчас зрелища интереснее.

— Постойте! — задыхаясь от бега, выпалила Лёля и дёрнула за рукав изнурённую или просто голодную женщину, которая переступала неровно, точно через силу. В толпе кто-то ахнул, кто-то осуждающе забормотал. — Это вам! — Лёля протянула все свои деньги, а когда женщина отпрянула, она силой вложила их ей в ладонь, стараясь не думать о том, что держит неприкасаемую за руку под пристальным вниманием пяти десятков человек. — Купите себе что-нибудь, что давно хотели. Что-нибудь, о чём вспоминать потом будете.

Женщина посмотрела на Лёлю на удивление красивыми на измождённом лице карими глазами и быстро залопотала на языке чуждом. А затем зарыдала. Вторя матери, завыли в голос и оба ребёнка. Лёля не знала, поступила она хорошо или плохо. Не знала, стоять ли дальше рядом с плачущим семейством или бежать обратно к Похвисту, под его защиту. И вдруг её потеснили.

— Хлеб вот, вчерашний, да съедобный ещё. — Старушка в белой косынке всучила в грязные руки старшего мальчика две буханки. — Забирай, не то на выброс пойдёт, — сказала она, отводя взгляд.