— Матушка Мокошь, но почему всё именно так обернулось? Может, ошиблись мы где? — Лёля подняла взгляд на верховную богиню, чей горделивый силуэт расплывался в пелене её слёз.

— Нигде вы не ошиблись. Все верно сделали, — мелодичным колокольчиком разнёсся в тишине ответ Сирин.

Голубая птица с девичьей головкой спланировала с вершины каменного пьедестала и опустилась перед Лёлей. Поначалу пристальный, участливый взгляд Сирин смутил Лёлю, заставил сердце бег ускорить, а потом окунулась она в глубину удивительных глаз, переливчатых, таких, что нельзя было цвет их назвать определённо. Дивные глаза эти будто не на Лёлю смотрели, а куда-то вглубь её, и чувствовала Лёля, что прятать ей от Сирин ничего. Она вытерла слёзы и улыбнулась, потому что догадалась, кого скрывало диковинное обличье.

— Ну здравствуй, Род Великий! — Она легонько склонилась перед давним знакомым, молитвами которому полнилась с юношеских лет её жизнь. — А Мокошь говорила, не спускаешься ты на Древо Мироздания.

— Разгадала меня? — хитро прищурилась птица. — Как поняла?

— Брат, да ты что же, всё это время и от меня с Велесом прятался? — возмутилась Мокошь, обиженно скрещивая руки на груди.

— От тебя только, сестрица угрюмая. А уж с Велесом мы всю Явь и Навь вдоль и поперёк исходили, — с весельем в голосе отозвался Род. — Скучно мне в Прави, а Явь я люблю, оттого сад свой там разбил. А вас троих с самого детства избрал в защитники дома моего. Тебя, Лёля, и братьев. Я за вами со звёзд наблюдал: столько в вас было жизни, столько к миру любви, сколько открытости и желания других принять… Вы простите меня, чада мои, но необожжённая глина хрупка.

— Я понимаю тебя, мудрейший Род, — ответил Похвист, прижимая кулак к груди. — Раньше у меня здесь точно тряпки рваные были, а сейчас — камень твердейший. Как плакал я, как мучился последние дни, но теперь… Теперь я знаю, в ком пример мой. Как брат мой смерти не испугался, так и я в себе страх всякий искореню.

— И верным воином моим станешь, — кивнул Род. — Когда возродится Догода, пусть за южной стороной Яви присматривает, а тебе я северную отдам. А пока, уж не обессудь, потрудиться за двоих придётся.

— А мне? Мне что делать прикажешь, Всемогущий? — спросила Лёля, радуясь тому, каким умиротворённым выглядел Похвист, получивший благословение Создателя.

— Ты Берегиня моя, ей и оставайся. Только теперь, когда молиться будешь, в сердце своё меня пускай, не в разум. Глядишь, там чрез меня и Догода до тебя дотянется. Дети мои, то, что вы зло изничтожили, не значит, что не возродится оно. Через тысячу лет, две или три придёт на землю страх, боль, убийства и разрушения. Будут гибнуть дети, такие же, как Аука наша милая, — Род провёл крылом по подбородку малышки. — За злато и серебро люди мать-природу предадут: вырубят леса, реки водой ядовитой наполнят. Загорится земля, содрогнётся от огненных ударов. Но когда покажется, что наступила тьма, придёт рассвет. И чтобы он пришёл, молись, моя Берегиня. Будь смелым и сильным, мой воин Похвист. И не забывайте о доброте и жертвенности Догоды.

— А ты, когда увидишь Догоду, передай, что мы завет его исполним — сбережём Явь, которую он так любит, — попросила Рода Лёля, глубоко вдохнув и расправив плечи, точно скидывая тяжкий груз. — Правда ведь, Похвист? Мы сдюжим? Не сдадимся?

— Конечно, сдюжите, любимые мои! — Растроганная Ульяна прижала головы каждого к своей груди, отчего Гана на её коленях возмущённо пискнула. — Догода на вас с небес смотрит, уж не оплошайте!

***

Мокошь крутанула колесо исполинской прялки, и сотни тысяч нитей продолжили бег. Подперев подбородок ладонью, Мокошь вздохнула и принялась изучать через окно свой лес, служивший ей прибежищем и защитой. Давненько не забегали к ней весёлые Лёлины подружки. А ведь поначалу отбоя от них не было, от жаждущих полюбоваться на ход нитей, поболтать с Долей, издали посмотреть на пугающую всех Недолю.

Мокошь и сама всё чаще стала среди богов Прави появляться. Правь росла, крепла. После того как жизнь в Яви наладилась, как пошли годы урожайные, от благодарности людской боги сил набрались. Благочестивых служителей, ушедших после смерти в Правь, тоже прибавилось. В тереме Сварога достроили этаж верхний, а на нём — комнату супружескую, третью в большом доме.

Но пока пустовала комната, ждала своего нового хозяина. А хозяйка её всё также в девичьей светёлке жила, только причёску сменила — укладывала обе косы своих, снова белоснежных, вокруг головы, как замужняя. Тысяча лет ожидания к концу подходила, а Лёля лишь на пару лет старше выглядела. Пора её расцвета на двадцать лет пришлась, а после она уже не менялась, всё той же красавицей осталась, только взгляд серьёзнее стал, вдумчивее.

А вот друг её, братом ей ставший, Похвист, набрался полной силы только годам к тридцати пяти. Возмужал когда-то худой, высокий парень, настоящим витязем сделался. В любви и мире прожил он со своей русалкой пятьсот лет, прежде чем проснулся один в сырой постели. Ульяна, когда время её вышло, обратилась в воду, ушла не попрощавшись. Пятьдесят лет горевал по ней Похвист, пока не понял, что не расстаться им отныне никогда. Ульяна не просто ушла без возврата, она частью Яви стала — видел её Похвист в каждом озере, в реке, в дожде, в любом колодце и мокром тумане. И оттого с удвоенным рвением облетал он Явь, в каждый уголок заглядывал: ветром тёплым дул али холодным остужал.

Да и некогда скорби предаваться ему было — в Правь залетал он частенько, в Яви за семьей приглядывал. За пятьсот лет родила Ульяна Похвисту пятнадцать сыновей — смертных, как она сама, да только таких, что ни ветров, ни воды не боялись. От них пошёл по земле род героев отважных, тех, что другим помогали, зачастую своей жизни не жалея. Коли услышать доведётся, как кто-то утопающего ребёнка из воды вытащил, старушку из пламени вывел, телом своим другого от стрелы шальной закрыл — можно не сомневаться, это те, в ком кровь Похвиста и Ульяны смешалась.

Но то все дела былые. А пока Мокошь нетерпеливо ногой по полу постукивала, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не ускорить ход её колеса. Всему своё время, Родом установленное, но она-то знала, чувствовала, что срок закончится вот-вот. Уже несколько дней пытливо в каждую нить, выходящую из-под спиц прялки, Мокошь вглядывалась. Темно-алая нить Кощея накануне заплелась, значит, возродился бог, обманутый своей гордостью и жаждой признания. Если повезёт, эту новую жизнь он уже бездарно не растратит. Да и Нави нужен её бог, не одному же Чернобогу со всем разбираться. А Навь за тысячу лет новыми душами ой как пополнилась…

Замечтавшись, Мокошь ещё раз закрутила колесо прялки и не сразу заметила, что ей в глаз будто лучик солнца попал. Да только невозможно это в Прави, где солнца никогда не было. Спохватившись, она провела рукой по новым нитям, боясь, что почудилось ей. Да не почудилось. Ярко-жёлтая нить, ещё вершка не длиннее, огнём ярким в пальцах её горела.

— Явился-таки, — прошептала Мокошь, не сдерживая улыбки.

Она знала, что теперь эта ниточка продолжит путь среди тысяч и тысяч других, чтобы лет через двадцать переплестись с красно-рыжей нитью цвета крови. Такой же, как на платке, давшем начало это истории. Двадцать лет… Срок ещё немалый. Но что такое двадцать лет для Берегини, которая тысячу лет своего Изгоя ждала?