— И то правда, — согласилась Плеяна, пожав плечами. — Что ты теряешь? Не найдёшь врат али не отопрутся они — вернёшься. Глядишь, Сварог твоего бегства и не заметит. Скажи лучше, о ком так Нянюшка кручинится и ради кого ты против отца пойти готова? Что за бог такой?

— Не могу я имя вам его назвать, под запретом оно в Прави. А так он… Он… — Лёля задумалась, как рассказать подругам про того, кого сама не знала. — Как я и сказывала уже, старый друг, с детства мы знакомы… Вместе выросли, считай, нянюшка нас обоих воспитывала да брата его. А сейчас, быть может, не друг он мне боле, чужак…

— Ой ли речь у нас тут о любви детской, первой — чистой и наивной? — хитро прищурилась Благослава. — Расскажи, каков он? Красив али широтой души берёт? Высок али низок? Признавайся, не таи тайны сердечные! Раз за парнем бежишь, так останавливать не буду. В Явь — так в Явь!

— Да ну тебя, Блага, не о том ты думаешь! Друг он мне, просто друг, я же сказала! — Лёля сделала вид, будто разозлилась, чтобы скрыть, как задели слова подруги струны в душе какие-то глубокие. Ведь и правда гадала она про себя, представляла, каким Догода с возрастом стать мог. — Раз помочь бежать мне решила, думай лучше, как Ростислава от двери убрать!

— Ой, этот без приказа батюшки с места не сдвинется, — скривившись, Благослава наморщила курносый носик. — Как кремень стоит на страже, пугало огородное!

— Так ли и пугало? — улыбнулась Плеяна и облокотилась на стол, чтобы подпереть подбородок ладонью. — Статен, высок, волос вьётся… Многие девушки у нас в тереме по нему вздыхают, и лишь ты одна, как ёжик колючий, поддеть его стараешься.

— Да ну, неправда это… Сдался мне этот увалень… — Щёки Благославы полыхали и, казалось, стул под ней огнём горит, так ёрзала она, место себе найти пытаясь. Но Благослава не была бы собой, если бы быстро не взяла себя в руки и не сменила русло беседы: — Мы тут, вообще-то, Лёльких ухажёров обсуждаем, к которым она на край света бежать собирается…

Несмотря на думы тяжёлые, Лёля не сдержала смешок, так хорошо ей было с подругами. Даже мысль крамольная закралась: а не пустить ли эту бочку горящую под откос — помириться с отцом, воле его покориться, о Догоде и Похвисте забыть, жить и дальше в беспамятстве блаженном, с подружками о пустяках бессмысленных речи вести, рассказы Нянюшки слушать?

Только Нянюшка ведь ничего не забудет, нет у неё такой привилегии. Простит она воспитанницу, конечно, простит за то, что не вспомнит Лёля, с какой мольбой няня старая на неё смотрела, как плакала, мальчиков своих потерянных вспоминая. И Роду лишь ведомо: найдёт ли когда-то Лёля ещё раз платок окровавленный? Повторится ли история няни, болью пропитанная? Вмешается ли батюшка и снова память о Догоде и Похвисте украдёт?

Ради Нянюшки, всех Лёлиных братьев и сестёр воспитавшей, должна она хотя бы попытаться Догоду отыскать, снова другом ему сделаться, привести на поклон к той, кто ждёт его и любит. Ей бы только в Явь выбраться, а там она что-нибудь придумает. Перуна разыщет, брат поможет, одну не оставит, одна ж семья… И Лёля поняла, как сможет сбежать из горницы, Ростислава не потревожив.

— Приведите братца Лёля под окошко моё, — низко склонившись над столом, заговорщически зашептала она подругам. — Только проследите, чтобы Полёль ничего не прознал, он батюшке доложит…

— А Лёль ради тебя на любую выходку согласится, ради сестрицы любимой, — зажглись пониманием глаза Плеяны. — Не боится Сварога брат твой, лишь посмеётся, что супротив бога великого пойти задумала.

— На Лёля только надежда осталась, без него не обойтись. Скажите, девочки, что в беде сестрица его меньшая. Пусть придёт, вызволит меня, а что дальше будет — Род един знает.

***

Подруги ушли, а Лёля металась по комнате в поисках того, что могло ей понадобиться в путешествии в Явь. Сколько она пробудет без помощи? День? Два? Немного ей надобно всего на пару деньков. А там она братца-Перуна отыщет. Наверное… А если не отыщет? Правь мала, а велика ли Явь? Всё-таки людей, богов и духов вмещает. С другой стороны, уж хоть кто-то из них должен знать, как до Перуна достучаться.

А, что сделано, того не вернёшь! Лёля завернула остатки пирога в белую полотняную салфетку да положила в узелок к остальным своим малым пожиткам: зеркальце она с собой взяла, гребень, куколку обережную, яблоко, а больше ничего не придумала. Ну что придумать той, кто дальше леса запретного не заходила? Казалось Лёле, что сердце её сейчас грудь под рубахой разорвёт да наружу выскочит. И бежать в неизвестность страшно было, и в горнице остаться, воли отцовской дожидаться пугало не меньше.

— Эй, подружки дорогие, выходите плясать, хороводы водить! — услышала Лёля с улицы звонкий голос Плеяны. — Уж знатно потрудились мы сегодня, пора бы развеяться!

Лёля осторожно подошла к окну, стараясь, чтобы её не заметили. Вдруг лицо раскрасневшееся все помыслы выдаст?

А во дворе лёгкие и невесомые в своих белых платьях, словно бабочки-капустянки, сбегали с высоких ступеней Плеяна, Благослава и Негомила. Босые, они выбежали на траву у терема, взялись на руки и образовали маленький, но очень быстрый хоровод. Девушки кружились так, что их длинные волосы развевались на ветру, сливаясь в живописный узор женской красоты и грации. Лёля знала, что не стали бы подруги без неё забавляться, особенно когда Нянюшка любимая взаперти томится. Напускное это веселье, что-то хитрое они задумали.

Недолго кружились три прелестницы. Вот уже со смехом присоединились к их хороводу другие прислужницы Сварожьего терема, да и с соседних домов где по одной, где по две бежали на звуки веселья помощницы других богов. Вырвавшись из рук соседок, Плеяна вбежала в центр кружащихся и завела песнь:

Вьюн над водой, вьюн над водой,

Вьюн над водой расстилается.

Жених молодой, жених молодой,

Жених у ворот дожидается.

Хор девичьих голосов подхватил высокий голос Плеяны, хоровод закружился быстрее, а песня стала громче, мелодичнее, набирала силу, будто быстрая речка, что бежит с горки крутой.

Вынесли ему, вынесли ему,

Вынесли ему сундуки полны добра.

— Это не моё, ой, это не моё,

Это не моё, а деверя мово.

Песню пели десятки голосов, но Лёля чётко слышала только один. Тонкий, чистый. Знал ли хоть кто-то, кроме неё, что в тот момент не радовалась Плеяна, с лица которой не сходила задорная улыбка? Чувствовал ли хоть один бог, хоть один прислужник, что песнью этой Плеяна, за руку вовлекающая в круг всё больше и больше танцующих, любовь свою несбывшуюся оплакивала, день заветный, который для неё так и не наступил.

Вывели ему, вывели ему,

Вывели ему ворона коня.

— Это не моё, ой, это не моё,

Это не моё, а деверя мово.

Лёля видела Дажьбога, остановившегося у ворот усадьбы, видела сестру свою Живу, стоящую на пороге под руку с мужем, Велияром. Видела даже, как опустила сестра голову Велияру на плечо, свадебной песней очарованная, а волосы её светлые окутали их обоих мягким покрывалом. И тут, к счастью Лёли, услышала она звук, который ждала, на который надеялась. Не могли главные музыканты Прави мимо поющих пройти, и две флейты добавили звенящие ноты к песне Плеяны.

Вывели ему, вывели ему,

Вывели ему свет Настасьюшку.

— Это вот моё, ой, это вот моё,

Это вот моё, Родом суженое.

С приходом близнецов и их дудочек задорных песня будто бы преобразилась. Не зря Нянюшка говорила, что флейты братьев волшебные, будто с самим сердцем в унисон звучат. Молоды были братья Лёли, красивы оба, хоть и не похожи. Странно, единоутробные, а один всегда с улыбкой грустной и мечтательными глазами, а второй — жизнерадостный баловник. Лёле часто казалось, что они с Лёлем на самом деле двойняшками были, а Полёль на пару годков старше. До того сильно она саму себя в чертах брата Лёля и в характере его видела.

Вьюн над водой, вьюн над водой,