То, что такое поведение местных работников было достаточно типичным, подтверждали наблюдения самих членов правящей партии, официальные секретные сводки и объективные исследования. В августе 1925 года о положении в одном из сел Симбирской губернии рассказывал автор письма в Ленинград:
Наше село имеет 2500–3000 человек, а «комсомольцев» 8 чел., а комсомольцев без кавычек всего 1 и тот, не имея поддержки, ушел в город на заработки. Комсомольцы здесь не в почете, они себя плохо ведут, по ночам хулиганят и лакают самогон до тех пор, пока из глаз черти не покажутся… Население комсомол не уважает за то, что 1) не верят в бога и не молятся 2) плохое поведение и отсутствие какой-либо работы. Под комсомольцем здесь считают сатану в виде образа человека. Вот краткая характеристика на здешнюю организацию РКСМ. <…> Настоящая власть советов уважением от крестьян не пользуется, местные органы власти много этому способствуют. Пример: если познакомишься с милицией, то можешь десятками ведер гнать самогонку, ничего не будет, а если не знаком, то за одну бутылку попадешь в тюрьму. А про Совет скажу одно слово, почему он не пользуется авторитетом — это «кумовство», имеешь родственника в Совете, можешь не особенно бояться своих [1126].
Ленинградский рабочий-коммунист, направленный на работу в деревню, жаловался из Каменского округа Донской области в декабре 1925 года: «Здесь, где я нахожусь, непроглядная тьма. <…> Коммунистам можно делать все и командовать, чувствовать себя выше других, пьянствовать и плевать в морду беспартийному. Вот прелести, которые творятся в деревне и которым нет границ и благодаря которым полное отсутствие беспартийного актива вокруг ячеек» [1127].
Информационный бюллетень Уральского обкома ВКП(б) за январь 1926 года отмечал уменьшение числа коммунистов в правлениях кооперативов, объясняя это «неработоспособностью, бесхозностью, пьянством и растратами, благодаря чего ячейки вынуждены были их кандидатуры не выставлять» [1128]. Полномочное представительство ОГПУ в Ленинградском военном округе в своем обзоре политико-экономического состояния крестьянства Северо-Западной области в ноябре 1925 года констатировало: «Пьянство низовых работников, сопровождаемое озорством и дебошами, по-прежнему остается массовым явлением… По-прежнему наблюдается взяточничество и злоупотребления низовых работников» [1129].
Проблема взаимоотношений местной власти и населения далеко не исчерпывалась прямыми злоупотреблениями должностных лиц, нарушавшими при этом законы государства и нормы партийной жизни. С такими явлениями партийно-государственный аппарат стремился вести постоянную, пусть и не очень успешную борьбу. В середине 1920‑х годов советская печать писала о так называемой «софроновщине» (дело работников херсонского административного центра, обвинявшихся в растратах, пьянках, превышении власти), делах харьковских судебных работников, киевской милиции и т. п., но не меньшее недовольство вызывало стремление деревенских коммунистов решать все важнейшие вопросы повседневной жизни населения административными методами, широко используя приказы и угрозы. Автор письма из Томской губернии в декабре 1924 года сообщал: «…у нас до такой степени коммунары дошли, что нет никакого права крестьянам во время перевыборов. А просто назначение от фракции и так же перевыборы в кооперативы» [1130].
Многие источники свидетельствуют о широко распространенном в середине 1920‑х негативном отношении к местным коммунистам и представляемой ими власти в сельской местности. Сотрудница аппарата ЦК РКП(б) А. Богданова после месячного пребывания в отпуске у себя на родине, в Кинешемском уезде Иваново-Вознесенской губернии, в июле 1924 года писала: «На местных коммунистов смотрят как на людей, от которых проку ждать нечего» [1131]. А. М. Большаков, автор подробного социологического описания Горицкой волости Кимрского уезда Тверской губернии, вышедшего в 1927 году с предисловиями М. И. Калинина и академика С. Ф. Ольденбурга, констатировал: «Коммунисты моей волости не связаны с массами. Они — начальство <…> но и только <…> какой-либо особой популярностью среди населения волости они не пользуются… У нас в волости за весь период революции не было ни одного коммуниста, который был бы заправским хозяином, а коммунистов скверных хозяев было немало» [1132].
Об этом же в декабре 1924 года в письме к брату размышлял житель Тамбовской губернии:
…от коммунизма в лице коммунистов я вижу карьеристов, людей корыстных, не честных, непартийных, неумелых работников, далеких от коммунизма. <…> У себя видим: у нас всюду ставит партия, знание попирается партийностью. Это не продуктивно. Партийные от народа оторваны. Почему местные коммунисты не в силах предотвратить разного рода ужасных налогов, заведомо несправедливых? Вот почему: народ не верит коммунистам. Пой, пой! День твой, сделать все равно ничего не сделаешь [1133].
В сочетании с экономическими тяготами такое поведение местных ответственных работников вызывало поистине сильнейшее раздражение крестьянства самых различных губерний. Приведем цитаты из писем осени 1924 — весны 1925 года:
Великолуцкое село в общем относится к советской власти враждебно. И понятны причины: культурная отсталость населения и экономическая необеспеченность. <…> Слабо обстоит дело у нас с партячейками. Все партячейки заняты у нас административной хозяйственной работой и поэтому хромает дело с широкой работой среди масс (Псковская губ.);
Настроение крестьян к Соввласти очень плохое, потому что очень тяжелый сельхозналог… О политике я вам ничего писать не могу, с этим делом не знаком и не знаю, чем она может облегчить нашу жизнь в будущем (Тамбовская губ.);
Крестьянство так озлобилось на коммунистов, что готово разорвать при первой возможности, в данный момент в связи с неурожаем и поголовной безработицей, <…> крестьяне в беседе в избе-читальне говорят: «Что ж мы переносим голь и нищету, а ваши ответработники не хотят разделить с нами горькую участь» (Рязанская губ.);
Население у нас на комсомол и на партию смотрит, как на зверей (Красноуфимск Уральской обл.) [1134].
Причину этих напряженных отношений местных властей и населения часто видели в наследии «военного коммунизма». Например, бюро Новгородского губкома РКП(б), обсуждая в мае 1922 года положение в Старорусском и Демянском уездах, отмечало: «У отдельных ответственных работников замечается наклонность к слишком крутому отношению к крестьянству, которое было уместно лишь в 1918 г. <…> Вообще беззаконие развито в Демянском уезде, отчасти в силу революционности властей, но большей частью от незнакомства с сущностью правовых декретов» [1135]. Вот как описывал недовольство населения в мае 1925 года корреспондент из Семипалатинска: «Работники в волкомах сидят с душком 20 года, тогда как настоящая обстановка заставляет совершенно изменить тактику. В общем, работой руководить не могут в таких условиях, и этим еще больше подливают масла в огонь» [1136].
Еще одним расхожим объяснением таких настроений служил довод о крайне низком уровне культуры как местных коммунистов и комсомольцев, так и населения в целом. На это, в частности, ссылались некоторые руководящие работники, доказывая, что народ темен, разболтан, нормального языка не понимает и ради его же пользы требует с ним сурового обращения. В декабре 1925 года из поселка Кузомень Мурманской губернии сотрудник милиции, судя по контексту, писал: «Хотя и прививают идею коммунизма, а прививается анархизм. И если надо мне кого-нибудь посадить или чинить допрос, то надо, чтобы сзади гражданина стоял милиционер с винтовкой, а сам — в одной руке револьвер, а в другой — перо. В общем скверно во всем» [1137].
