Не успела выйти из больницы, как мне уже больница приготовила место в Сестрорецком курорте, где и нахожусь в настоящее время. Да, действительно, скажешь спасибо Советской власти за предоставленное удовольствие трудящимся. Если с меня и высчитали половину оклада, то на это я бы не могла получить то, что мне дает санатория. Находимся в сосновом лесу, воздух замечательный, кормят пять раз в день, питание шикарное; лечение по всем специальностям. Получаю уколы мышьяка, пью Ессентуки, словом попала в рай земной на полтора месяца [1112].
Вместе с тем положительное отношение к советской власти в целом на уровне рядового гражданина включало ряд важных аспектов. Прежде всего, значительная часть населения в своих представлениях четко различала центральную и местную власть. В середине 1920‑х годов лояльное и доброжелательное отношение большая часть населения проявляла именно к центральной власти. Анализ массива перлюстрированной частной переписки 1924–1925 годов, на наш взгляд, убедительно это подтверждает. Вопрос об отношении к советской власти и коммунистической партии затронули 51 сельский респондент (12,5 % всех обсчитанных писем из деревни) и 96 городских жителей (10,4 % всех обсчитанных городских писем). При этом положительное отношение к советской власти и коммунистической партии высказало 64,7 % деревенских и 53,1 % городских корреспондентов, затронувших эту тему [1113].
Эти данные сопоставимы с анонимным опросом, проведенным среди рабочих-горняков, транспортников и сахарников Товарковского района Тульской губернии в июне 1925 года. Из 50 заполненных анкет на хорошее отношение к РКП(б) указали 37 человек, или 74 % [1114]. Более высокий процент ответивших положительно в данном случае объясняется, возможно, боязнью последствий и недоверием к подлинной анонимности опроса. Это косвенно доказывается и тем, что «улучшение в положении рабочих в условиях данного завода» подтвердило лишь 30 опрошенных, или 60 % [1115].
Как представляется, положительное отношение к центральной власти объяснялось во многом не только самим переходом к НЭПу, но и происходившей стабилизацией повседневной жизни. Слушатель Института красной профессуры, одновременно лектор и научный сотрудник Коммунистического университета имени Свердлова И. И. Литвинов записал в дневнике 17 июля 1922 года: «…страна требует мира, покоя, отдыха и производительного труда… Люди стали работать, стали питаться, наряжаться и размножаться» [1116]. Именно страх утраты стабильности, на наш взгляд, во многом объясняет отношение к смерти Ленина. Спецсводки Информационного отдела ОГПУ и Информационного отдела ЦК РКП(б) о реагировании различных слоев населения на смерть Ленина отмечали в разных районах страны схожую реакцию: «Ильич хотел мира, Троцкий все настаивает на войне», «Ильича некем заменить, в партии раздоры, и что сейчас рабочим не поздоровится», «Теперь следует ожидать раскола в партии, перемены в новой экономической политике и войны к весне», «Торговцы… высказывают все же опасения, что без т. Ленина все пропало, так как Троцкий уничтожит нэп» и т. п. [1117]
Это лояльное отношение к центральной власти вовсе не исключало острого недовольства отдельными сторонами реальной повседневной жизни и действиями властей. Особенно это было связано, конечно, с экономическими аспектами жизни, о чем мы писали выше. Например, в информационных отчетах партийного коллектива завода «Красный путиловец» за май и июль 1923 года отмечалось: «…где не было сокращения штата, там настроение хорошее», «Настроение рабочих, учитывая постепенное улучшение экономических условий рабочих и постепенное повышение зарплаты с переходом на сдельные расценки — настроение за истекший месяц хорошее, а отсюда и политическое настроение» [1118].
Зато, по сведениям ОГПУ, «недовольство тяжелым экономическим положением, грубые и нетактичные действия администрации, фабкомов и ячеек РКП вызывают на многих предприятиях недовольство советской властью и РКП» (сведения лета 1925 года). Доверие к центральной власти укрепляли в глазах значительной части крестьянства снижение налогов в 1925 году, расширение избирательных прав, поддержка так называемых «культурных хозяев» [1119].
Но если центральная власть в 1920‑х для значительной части населения являлась символом стабильности и надежд на будущее, то отношение к местной власти разительно отличалось в худшую сторону. Ленинградский Политконтроль ОГПУ, анализируя перлюстрированную корреспонденцию за декабрь 1925 года, указывал, что о работе парторганизаций в городах имеется 25 сообщений, «из них удовлетворительных — всего 3», т. е. 12 %; о работе партийных организаций и их авторитете среди рабочих имелось 15 сообщений, из них положительных лишь одно, т. е. около 7 %; об авторитете сельских парторганизаций среди населения и отношении населения к ним было зарегистрировано 57 сообщений, но «удовлетворительных сообщений» лишь 4, т. е. 7 %; относительно поведения местных властей из 25 сообщений имелось лишь одно «положительного характера», т. е. 4 % [1120].
Эти данные, пусть и недостаточно репрезентативные, почти полностью совпадают с нашими подсчетами достаточно большого массива частной переписки. Среди 82 деревенских писем, касавшихся поведения местных властей, 96,3 % были этим поведением недовольны. Среди городских корреспондентов местными властями были недовольны 92,6 % авторов [1121]. Основное возмущение вызывали пьянство, злоупотребление властью. Об этом не как о частных случаях, а как о всеобщем явлении говорят различные материалы политконтроля на протяжении всех 1920‑х годов. Особенно много писем на эту тему шло из деревни в армию. Родные и знакомые сообщали местные новости, не стараясь как-то особенно дискредитировать власть, но факты говорили сами за себя.
Из Калужской губернии письмо брату:
Нарезали дров мы себе 3/4 куба, а Рыженчиков и Жариной взяли наши дрова и увезли к волисполкому. Я стал Рыженчикову говорить, почему он перевез наши дрова, он мне сказал <…> что я хочу, то и делаю. Ты мне ничего не сделаешь, от твоего двора еще прикажу привезти и привезут, ничего не сделаешь, пока моя власть… Они ходят, как собаки пьяные, пьют самогонку почем попало. Рыженчиков, как свинья на четырех ногах ползает, и вот наши труды пропали [1122].
В октябре 1924 года А. С. Сергеенков из села Узкого Витебской губернии писал в Кронштадт: «Ни одного честного коммуниста у нас здесь нет, вор на воре и пьяница на пьянице» [1123].
Еще одним распространенным пороком было взяточничество. В сводке Ленинградского ОГПУ за август 1925 года приводились слова крестьянина-середняка П. Смирнова из Опочецкого уезда, сказанные им на торжественном заседании в день кооперации: «Наши коммунисты все равно что пасхальное яйцо — пролежит год и пропахнет, ни один коммунист из волости не вышел чистым» [1124]. Об этом же размышлял автор письма из Кубанской области в ноябре 1925 года: «Что касается взяточничества, то есть и сейчас и не скоро выведется… Только говорим „долой взятки“, а на самом деле, если бы попалось самому, то пожалуй за карман не положит, что касается самогону, то это в полном ходу» [1125].
