Евреи-торговцы обвинялись в тяжелом положении крестьян. Евреев-служащих упрекали в том, что они отнимают работу у своих коллег. Антисемитская молва охотно подхватила тезис об особых преимуществах евреев при получении образования. Информационные сводки постоянно фиксировали антисемитские настроения рабочих, служащих и интеллигенции. Так, в конце 1925 года в Москве отмечались следующие суждения среди рабочих: «…евреи заняли все ответственные посты, евреи наводняют московские рынки» [1057]. Радикально настроенные красноармейцы-антисемиты заявляли в конце 1920‑х годов, что «при советской власти засели евреи, нужно сделать вторую революцию», «надо <…> жидов перерезать и тогда лишь порядки будут» [1058].
Очевидно, что в 1920‑х для части населения антисемитизм являлся выражением не столько национальных, сколько социальных настроений. В глазах этих людей «еврей» выражал не определенный национальный тип, а, в первую очередь, был представителем определенного социального слоя, занявшего господствующие позиции в управлении, торговле и других «теплых» и престижных сферах. Поэтому понятие «еврей» нередко ассоциировалось с начальниками, чиновниками — всеми теми «злодеями», которые извращают волю «доброго правителя» или даже губят его самого. В слове «еврей» аккумулировался «образ врага», ответственного за все невзгоды и неустройства жизни, — подходящий образ для мышления, видящего мир в черно-белом измерении. Эти настроения прослеживаются и в откликах населения на смерть Ленина. Сводки ГПУ по Тверской губернии отмечали распространение слухов, что Ленина «отравили жиды, стремящиеся захватить власть в свои руки, так как Ленин якобы говорил, что необходимо отменить единый налог для крестьян и налоги для торговцев», что «Ленин отравлен врачами-евреями» [1059].
Антисемитские настроения, как отмечают все источники, усилились во второй половине 1920‑х, что напрямую связано с общим растущим недовольством этих лет. По требованию руководства партийные, комсомольские комитеты и органы ОГПУ готовили специальные секретные сводки об антисемитизме. В них отмечалось, что «антисемитские настроения больше всего имеют место среди служащих в довольно скрытой форме», но «среди рабочих это проявляется более открыто» [1060]. Нередко антисемитские настроения, сурово осуждавшиеся в рассматриваемые годы, появлялись и у членов партии и комсомольцев, которых раздражала та же конкуренция в сфере управления. Сводка ОГПУ летом 1926 года отмечала появление в Ставропольском округе группы русских коммунистов, которая «привлекает к себе беспартийных для борьбы с „жидовским засильем“» [1061]. Выборгский РК ВКП(б) Ленинграда докладывал в марте 1927 года: «Антисемитские настроения в среде комсомола проявляются более открыто, чем у партийцев» [1062].
Но не стоит преувеличивать степень распространения сознательного антисемитизма, в частности, в рабочей и крестьянской среде. В сводках Ленинградского ГПУ в связи с дискуссией 1923–1924 годов сообщалось, что на Металлическом заводе «часть рабочих стояли за тов. Троцкого, мотивируя тем, что тов. Троцкий идейный», на заводе имени Кулакова «поддерживают Троцкого и большинство беспартийных», «симпатии значительной части беспартийного студенчества склоняются на сторону Троцкого» [1063]. Материалы ОГПУ начала 1925 года приводят отзывы студентов, возвратившихся с каникул из Белоруссии и Вологодской губернии: «Выступление тов. Троцкого в деревне было понято, как выступление за крестьянство», ибо, «по мнению этих крестьян, он требовал уменьшения налогов путем снижения жалованья ответственным работникам» [1064].
Таким образом, в 1920‑х годах антисемитизм, во всяком случае частично, был не просто проявлением национальных предрассудков, а выражал в искаженной форме отрицательное отношение к новой власти. Этим, как нам думается, можно в определенной степени объяснить симпатии к Троцкому, еврейское происхождение которого для всех было несомненным, но который в глазах части людей представал прежде всего «оппозиционером», «пострадавшим». Такой оттенок антисемитизма в среде интеллигенции отмечал и Информационный отдел ОГПУ в 1926 году: «Характерно, что в быту и в личных отношениях интеллигенции антисемитизм теряет свои острые формы и частично сглаживается. Антисемитизм как таковой в большинстве своем вырос и укрепился в идеологии антисоветской интеллигенции, принимая (сознательно или бессознательно) вид как бы особой политической тактики использования старых предрассудков в целях распространения недовольства и агитации в массах» [1065].
Не анализируя весь этот тезис в целом, отметим только, что в нем признается различие между поведением многих интеллигентов в частной жизни, при контактах с евреями, и исповедованием антисемитизма как антигосударственной идеологии. К тому же маскировавшийся под «бытовые проявления» антисемитизм позволял в какой-то степени скрывать антисоветские, антикоммунистические настроения, так как еще одним элементом духовного мироощущения в 1920‑х годах был страх. Чувство страха возникло в годы Гражданской войны, когда в обстановке «революционного правосознания» никто не был огражден от возможного ареста ЧК и другими чрезвычайными органами. Один из осведомителей по Нарвско-Петергофскому району Петрограда, докладывая в начале 1920 года о положении на фабрике «Красный треугольник», писал, что «рабочие, видно подавленные и запуганные Гороховой, 2 (только и слышно в углах [от] рабочих, что „нельзя говорить, а то отправят на Гороховую“)» [1066] (в Петрограде-Ленинграде на Гороховой, 2, в здании бывшего градоначальства с 20 декабря 1917 года размещалась ВЧК, а после переноса столицы в Москву с марта 1918 до 1932 года Петроградская ЧК — Полномочное представительство ОГПУ в ЛВО. — В. И.).
Но если в годы Гражданской войны страх был непосредственно связан с военной обстановкой, отсутствием законов и сочетался с надеждой на нормализацию ситуации, то в 1920‑х страх постепенно становился неотъемлемым элементом существования. Реорганизация ВЧК в ОГПУ очень быстро показала рядовому гражданину, что никаких изменений к лучшему в плане защиты неприкосновенности его личности от политического сыска и репрессий не произошло. Не случайно неофициальная расшифровка аббревиатуры ВЧК — «Всякому человеку конец» сменилась подобной же относительно ОГПУ — «О Господи, помоги убежать; убежишь, поймаем; голову оторвем». Выражать открыто свое мнение по политическим вопросам, которые понимались весьма широко, в обстановке распространения политического контроля становилось все более опасным. Страх заставлял скрывать свои подлинные мысли, надевать «маску» лояльного советского гражданина. В феврале 1924 года одна из сводок по Ленинграду отмечала, что в связи со смертью Ленина «среди спецов настроение показательно-пассивное» [1067]. В феврале 1925 года ленинградские чекисты «жаловались», что «настроение профессуры определить крайне трудно, т. к. большинство „лояльно“ и только в исключительные моменты можно судить о их истинных настроениях, желании и т. д.» [1068].
То, что очень многие действительно опасались высказывать свои истинные взгляды, подтверждает перлюстрированная переписка. Письмо из Ленинграда во Францию, осень 1924 года: «Давно я тебе не писал. Главная причина, что уста запечатаны. Нельзя писать всего, что хотелось бы написать» [1069]. Другое письмо содержит просьбу к зарубежным родственникам: «Бога ради, не пишите ни слова о политике, не подводите нас. <…> Мне пишите не иначе, как через брата» [1070]. Родители и дети призывали друг друга быть осторожнее. Из Ярославской губернии письмо сыну в Ленинград, май 1925 года: «Будь аккуратен, не принимай никакого участия в организациях или собраниях, за которые гладят против шерстки. Очень прошу тебя быть нейтральным и почаще вспоминать пословицу „Плетью обуха не перешибешь“» [1071]. Ленинградский студент, рассказывая о чистке в ленинградских вузах, предупреждал свою мать, жившую в Смоленской губернии: «Письмо никому не показывай, а сожги ради моего благополучия» [1072].
