Духовное мироощущение, характерное для части творческой интеллигенции в этих условиях, передает письмо неизвестного писателя из Ленинграда в мае 1925 года:
Ленинградская расшифровка «АХРР» — архаровцы, халтурщики, хапуги и рвачи. Вполне исчерпывает суть дела. И почему это у всех главковерхов нашей культуры такое неизменное рвение каждого выдающегося человека присвоить, приобрести и прибрать к рукам, надеть уздечку, стреножить и остричь а ля пролетарий. Если ты художник и подаешь надежды, немедленно входи в стойла АХРРа, ежели ты писатель, становись в хлев ВАППа, МАППА или ЛАППа [Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей, Московская ассоциация пролетарских писателей, Ленинградская ассоциация пролетарских писателей] и благодарно мычи, как тебе прикажут. Поразительна у этих людей баранья черта — не могут жить не стадом и не могут себе представить, как можно работать одиночками, и что такая работа самая продуктивная… Я ничего не имею решительно против того, чтобы меня считали писателем революционным. Я это считаю честью. Но революцию можно понимать по-разному. Одно — революция Ленинская и другое — революция Гришкина (имеется в виду Г. Е. Зиновьев. — В. И.). От одного только представления о соприкосновении с пролетарской ассоциацией у меня делается спазма в пищеводе. Кто там? Или бездарности, почуявшие возможности существовать на легкие субсидии, или просто хулиганская шпана, с легкостью Хлестакова присваивающая себе [право] разговаривать и утверждать от имени безмолвно глядящего… пролетариата [1046].
Это чувство творческой несвободы, все более усиливающейся из‑за мелочного идеологического контроля, ощущали многие деятели искусства, что видно из дневников М. Булгакова, М. Пришвина, К. Чуковского и др. [1047]
Естественно, что недовольство жизнью представителей самых различных социальных слоев, разочарование в идеалах и лозунгах революции или сохранявшаяся ненависть к ней нуждались в простом и понятном идеологическом обосновании. Как показывают материалы политического контроля, широкое распространение среди недовольных изменениями в России получили воззрения и настроения, пропитанные идеологией антисемитизма.
Старые антисемитские представления, культивировавшиеся многие десятилетия Российским государством и рядом монархических организаций, нашли подкрепление в новой реальности. Для многих социально обиженных революцией (ее противников, просто разочарованных и недовольных) все происшедшее легко объяснялось версиями «жидовско-большевистского заговора», «засилья евреев» и т. п. Доказательством служили действительно активное участие многих евреев в Гражданской войне на стороне Советов и значительная их доля в руководстве страны. Испытывающие оголтелую ненависть к какой-то социальной или этнической группе, отдельной расе и т. п. по большей части не способны к диалогу. Так и антисемиты не желали задуматься над несомненным фактом присутствия евреев в антибольшевистских движениях и тем, что евреи-большевики выступали всегда с позиций интернационализма, осуждая любое национальное еврейское движение. Враждебное отношение не давало им увидеть главного — того, что основная масса еврейского населения, как и любого другого народа, продолжала в моменты потрясений жить своей обыденной жизнью, заботясь о повседневных нуждах.
В период Гражданской войны с ее частым безвластием политический контроль зафиксировал множество разнообразных данных, свидетельствующих об антисемитских настроениях, о нередких погромах, в которых принимали участие практически все воюющие стороны. Перлюстрированная переписка пестрит фразами: «Все учреждения набиты семитами», «Жиды опять ожили, а все повесили головы», «Ты служишь за еврейскую власть и продал свою шкуру», «Был погром, всех евреев перерезали», «Все грабят и бьют жидов», «Если на фронт пойдут евреи, то тогда и мы поедем» и т. п. [1048]
В 1920‑х годах «еврейский вопрос» продолжал оставаться существенным элементом формирования социально-мировоззренческих ориентиров значительной части населения, особенно городского. С завершением Гражданской войны, укреплением государственной власти прекратились и массовые погромы еврейского населения. Вместе с тем, по нашему мнению, антисемитские настроения не только не исчезли, но в какой-то степени получили подкрепление в условиях новой реальности. С отменой «черты оседлости» немало евреев, особенно молодых, теперь приезжало в крупные города, составляя конкуренцию традиционным кадрам, особенно в сфере образования и управления. При этом евреи-претенденты имели часто «правильное» социальное происхождение, что повышало их шансы в борьбе «за место под солнцем». Колоссальная скученность и нищета большей части еврейского населения в местах их традиционного проживания рождала проблему наделения их землей и приобщения к сельскохозяйственному труду. В обстановке острой безработицы 1920‑х годов, многих других бытовых и социальных неурядиц, о чем подробно говорилось выше, это не только не способствовало преодолению антисемитизма, но, наоборот, подкрепляло и усиливало его.
Пытаясь определить степень распространенности антисемитизма в духовной жизни советских граждан 1920‑х, мы произвели подсчет перлюстрированной переписки за семь месяцев (март, апрель, июль, август, сентябрь, ноябрь, декабрь) 1925 года. Всего из 7335 писем «еврейский вопрос» затрагивался в 88 случаях (1,2 %), в том числе 67 писем, или 76,1 %, носили антисемитский характер. Больше всего таких писем в разделе «Международная корреспонденция»: на 1091 письмо — 26 (2,4 %), в том числе 17 (65,4 %) антисемитского характера. В городской переписке на 2739 единиц корреспонденции соответственно 40 (1,5 %) и 34 (65 %) писем. В красноармейской переписке на 1007 исходящих приходится 8 (0,9 %) и 5 (62,5 %); на 1628 входящих соответственно 6 (0,4 %) и 5 (83,3 %) писем на интересующую нас тему [1049].
Таким образом, судя по этой статистике, «еврейский вопрос» и сопутствующие ему антисемитские настроения волновали прежде всего российскую эмиграцию, жителей городов Советской России, особенно крупных, а также самих евреев. Конечно, неграмотность значительной части населения, другие специфические особенности частной переписки (отсутствие привычки затрагивать общие, отвлеченные темы и т. п.) в определенной степени снижают репрезентативность этих данных. Тем не менее мы считаем, что массив перлюстрированной переписки, дополненный другими секретными материалами политического контроля (сводки партийных комитетов, ВЧК — ОГПУ и т. д.), дают достаточно представительную картину отношения к «еврейскому вопросу» в различных слоях российского общества в 1920‑х годах.
Можно выделить несколько основных обвинений в адрес евреев со стороны антисемитов внутри России. Прежде всего, евреи в глазах этих людей были главными виновниками происшедшей революции. Студентка из Ленинграда писала в апреле 1924 года о своих родственниках: «Удивительное семейство, интересно, все что только происходит и делается теперь, все они валят на евреев и обвиняют их в желании овладеть миром. Утверждают о существовании каких-то еврейских организаций, предупредивших русскую революцию чуть ли не за 10 лет до ее начала» [1050]. Одновременно звучал упрек в адрес тех, кто до революции выступал против дискриминации евреев. Женщина из Ленинграда в октябре 1925 года упрекала своего корреспондента: «Я помню, ты тоже со мной ссорился, когда я говорила „жид“. А я была права в своей ненависти. Вот мы теперь и расплачиваемся за вас» [1051].
Главный вывод: в руках евреев «в данное время все: что торговля, что служба; у них большие связи и в их руки попадает все самое лучшее» [1052]. Автор письма в Литву уверенно сообщал: «Каждый ребенок знает, что Советское правительство является еврейским правительством» [1053]. Упоминался одним из респондентов и анекдот: «Что такое СССР? Сруль, Сруль, Сруль и один Русский, да и тот позади всех» [1054]. Подобное сознание не было готово, да и не могло воспринимать реальные цифры, говорившие о том, что в 1927 году среди советских служащих всех учреждений Москвы русские составляли 83,7 %, евреи — 11,8 %; Ленинграда соответственно 82,5 и 9,4 % [1055]. Конечно, доля евреев в аппарате управления значительно превышала в то время их долю в общей численности населения, но ни в коей мере не являлась решающей. Даже в высшем эшелоне руководства, в частности в ЦК РКП(б) — ВКП(б), с апреля 1917 по март 1921 года евреи составляли от 20 до 30 % членов и кандидатов в члены ЦК. В дальнейшем, в период с XI по XV партсъезд, присутствие евреев в составе ЦК постепенно понижалось с 24 до 15 % [1056]. Не говоря уже о том, что национальная принадлежность абсолютно не определяла политическую позицию.
