На последнем издыхании, через «не могу» я перевалил за уступ, на время скрывший меня от настигающих преследователей.
Я был как загнанная лошадь: от усталости ноги едва двигались, при каждом шаге намеревались сложиться в коленях с целью устроить хозяину назревший отдых; суматошное дыхание, рашпилем царапая на вдохе трахею, не выказывало желание восстанавливаться. Я всего лишь третий день находился в горах, не успел акклиматизироваться и явно проигрывал в этом плане своим оппонентам. Здесь, на высоте трех с половиной тысячи метров над уровнем моря кислорода для моего только вчера взобравшегося на высокогорье организма было маловато. Неделю бы полазать в горах, и шансы сравнялись бы! Мои гонители из-за крутизны склона в свой черед вряд ли могли быстро добраться до гребня уступа. В запасе для передышки оставалось еще несколько минут.
Еще в юности я по-настоящему увлекся бегом. На первых своих школьных соревнованиях после победного, но очень уж тяжело перенесенного мной забега, оглушенный всхлипами загнанных легких, едва сдерживая рвотные позывы, я едва брел на ватных ногах по беговой дорожке, лихорадочно прикидывая «А на фига мне все это?» Сомнения мои легко развеял подошедший после соревнований известный, как потом я узнал, тренер, пригласивший меня в секцию бега. Сейчас умение терпеть предельные нагрузки при кислородном голодании, способность быстро восстанавливаться становились жизненно необходимыми для победы в этом «стипль-чезе»22. Теперь моей «беговой дорожкой» стал ледник.
Как и тогда, после первого своего «тяжкого» забега, я с усилием переставлял ваточные ноги, с шумным хрупаньем проволакивая кроссовки по подтаявшей поверхности льда. Сейчас мне казалось, что я обут не в спортивную обувь на всякий случай, чтобы там ни случилось надетую утром для удобства лазанья по скалам, а в набитые чуть ли не по край голенища сланцевой и гранитной дресвой безразмерные кирзачи. Стараясь быстрее продышаться, я двигался в сторону примеченной вчера трещины.
Вчера после завершения фототеодолитной съемки Ашу-Тора Никитич отправил с частью оборудования довольного окончанием работы коллектора вниз к лошадям. Втроем мы неторопливо поднялись до громадной каменной чаши, венчающей ледниковое урочище, до снегового массива фирна, где и взяли пробы плотности снега. Управились мы быстро и, потому как утром выехали чуть ли не затемно, времени у нас оставалось с избытком. Завершили мы работу всего-то в километре с небольшим, в прямой видимости от ледникового перевала, на который сами никогда еще не взбирались. Не особо сопротивляясь (любознательность ученого-гляциолога, что с ней поделаешь?), Никитич дал уговорить себя на авантюру – нам захотелось своими глазами взглянуть на здешние сырты, которые были совсем рядом, за пологой снежной седловиной в верхней части Ашу-Тора. Из-за жаркого в этом году лета поверхность льда на леднике обнажилась, трещины раскрылись и хорошо просматривались, оставаясь, по большому счету, лишь на срединной и верхней части фирна присыпанными чуть вогнувшимся над пустотой ноздреватым слоем снега, заметно обозначавшем местонахождение опасных участков. Достичь перевала казалось делом плевым.
Собравшегося уже было пойти на перевал Балаянца Тренев начальственно выматерил за оказавшийся здесь вдруг на леднике неисправным альбедометр, сунул ему в руки только что попользованный плотномер, полевую сумку с записями наблюдений и в воспитательных целях отослал вслед за коллектором вниз. Наметив, по его мнению, наиболее безопасный маршрут, Никитич поправил на носу простенькие очки с темными стеклами и первым шагнул в сторону перевала. Доверившись опытному гляциологу, я беззаботно отправился вдогонку за ним, строго ступая по его следам. Мы не дошли до перевального перегиба самую малость, когда ушлый «первопроходчик», еще не дошагнув, не завершив шаг, обрушил вглубь трещины часть снежного наста. Лишь вывертом, мгновенно упав на спину, он смог удержаться от падения в разом распахнувшуюся темнеющую пропасть. Идти дальше Тренев категорически отказался. Поначалу меня это расстроило. Но, вспомнив недобрую репутацию здешнего ледника, я представил себе трещину глубиной в три-четыре пятиэтажных дома, поставленных друг на друга, и с чистой совестью капитулировал. На обратном пути, оступившись, я чуть отшагнул с натоптанного следа: тело мое враз ухнуло вниз, вмиг застопорилось, повиснув над узким ледяным разломом лишь на локтях. В тот момент я явственно почувствовал, как на затылке зашевелились волосы.
За время, потраченное нами на дорогу к перевалу, набравшее силу послеполуденное солнце, сиявшее в небе как новенький царский червонец, сделало свое дело: снежный наст на фирне насытился влагой, чуть просел, стал еще более рыхлым и непрочным. Чтобы не испытывать судьбу, мы пошли поперек склона, стараясь держаться между едва приметными ложбинами осевшей снежной корки, закрывавшей ледяные пропасти. На границе скал, обрамлявших снежно-ледяную котловину фирна, в нижней его части мы и приметили трещину, к которой я сейчас направлялся.
От края ледникового тела, окаймленного скалами, трещина рассекала ледник почти до его середины. Между крутым склоном скалы и льдом пролегал засыпанный несколько лет назад снежным обвалом рантклюфт – неглубокая выемка между скалами и ледником, забытое гляциологическое название которой напомнил мне Никитич. Рантклюфт образовывался при таянии из-за разной теплоемкости камня и льда. Талая вода, стекавшая по уклону рантклюфта, промыла себе путь под слоем обрушившего со скал снега, образовав между скалой и краем ледника тоннель, поделенный теперь расширившейся двухметровой трещиной на два ледяных грота – верхний и нижний.
Вчера вечером, ворочаясь в спальнике, прокручивая в голове варианты, пытаясь оценить все возможные обстоятельства, в которых мог сегодня оказаться, я предполагал и самое худшее. Мне припомнилась и эта трещина. На худой случай и ее я взял на вооружение, отдавая себе отчет в ненадежности этого «небезвредного для здоровья» варианта. Но, как говорится, за неимением гербовой… Эта отчаянная возможность оставалась сейчас единственной. Пересекать фирновое поле, идти в сторону ледникового перевала, учитывая вчерашнюю неудачу и сегодняшний цейтнот, было самоубийственно. Да и знание о многочисленных смертях, случившихся в свое время на этом леднике, навязчиво давило сейчас на психику.
Запутывая следы, я приложился запачканной кровью рукой к краю трещины, оттер ладонь ледяной крошкой, как мог обвязал ее носовым платком и, отойдя вдоль трещины метра три, остановился как раз над нижним гротом. Не концентрируясь на саднящей, пульсирующей в локте боли, достал припасенный втихую от Никитича и Балаянца штопорный альпинистский крюк с загодя привязанной к нему метровой узловатой веревкой и лег на живот. Аккуратно, стараясь теперь уже не оставлять кровяных следов, я опустил руки в трещину и, подбив камнем, ввинтил крюк в срез рыхловатого льда, в который за прошедшие годы, кристаллизуясь, превратился снежный обвал, засыпавший рантклюфт. Крюк плотно, до упора вошел в ледяное тело на полметра ниже его поверхности.
«Ну, миленький… Только бы выдержал!»
Уперевшись подраненной рукой в край ледяного разлома, покривившись от боли, я зажал другой рукой у самого крюка узел и, аккуратно спустив ноги, завис на веревке чуть ниже края трещины. Кратковременно переместив тяжесть тела на подраненную руку, я перехватил веревку у следующего узла, чуть спустился, и, подтянув ноги, с трудом заполз в нижний грот. Заклинившись в потолок ледяного лаза плечом, я высунулся наружу и, не смотря в пугающую глубину, дотянувшись, вывинтил крюк. Достав из начавшего уже намокать кармана штормовки прихваченную наверху ледяную труху, я попытался затереть оставшуюся на мокреющей от начинающего дневного подтаивания стенке трещины дырку от крюка. Теперь если не знать наверняка, увидеть ее было сложно.
Приходилось тешить себя надеждой, что Османкулов с чабаном поверят в мое падение в трещину. Так и не разогнувшись из-за небольшой высоты ледяного тоннеля, оставив за спиной светлое пятно входного проема, я немного переместился в хмурную глубину грота. Впереди устрашающе темнела внутренность опасной, извилисто-скользкой ледяной кишки, полого уходящей вглубь льда, в неизвестность. Знай заранее о невозможности уйти через Рачкулик, я вполне возможно смалодушничал бы, остался бы на Кара-Баткаке. Малодушие, утешаем мы себя в таких случаях, это разумная разновидность предусмотрительности. От высыхающего пота меня слегка зазнобило.
