«Мила, Мила, царевна-лягушка ты моя, пусть не на сказочном болоте, а на выходе из метро случайно высмотренная, вовремя узнанная!» – с теплотой вспоминал, думал я об уехавшей гостье.

 Думал я, думал и решил-таки записать все, написать обо всем, что произошло со мной за последние два месяца – с тем, чтобы хоть как-то оправдаться перед гостьей, прояснить несуразицы, случившиеся с нами, разобраться во всем самому.

 «Святое понятие «завтра» – одно из величайших изобретений, экономящих человеческий труд! – своевременно, как мне казалось, вспоминал я высказывание неизвестного мне остроумца. Вот «завтра» прямо с утра и начну!» – покладисто договаривался я с самим собой, малодушно отводя взгляд от письменного стола. Впереди еще было пара недель вынужденного отпуска. «Завтра, завтра, не сегодня – так лентяи говорят¹!» – не ко времени всплывали в памяти изобличающие слова языкастой соседки бабы Шуры, враз обрушивая благоприобретенное душевное равновесие. В конце концов, побродив обок стола пару дней, я расхрабрился, подошел-таки к нему, открыл «дремавший» до сего времени ноутбук.

 Кот, внаглую дрыхнувший после завтрака на моей постели, чуть прянул ушами и, затихарившись, через щелочки глаз проконтролировал мои передвижения. Убедившись, что внепланового захода к холодильнику сейчас не предвидится, он с чистой совестью угомонился.

 Запустив текстовую программу, подумав, немного волнуясь, я набрал на клавиатуре первые слова. Громоздя друг на друга причастные и деепричастные обороты, я стал натужно, кое-как вылепливать строчку за строчкой. Допуская ляпы и неточности, запинаясь, фальшивя, но тут же поправляясь, описывая понятные самому себе, но совершенно немотивированные для стороннего читателя поступки, прерываясь только для кормежки кота и перекуров, томясь, заминаясь от нехватки нужных слов, за целый день я все же вымучил несколько страниц. И остановился, припомнив вычитанные где-то слова, что чрезмерное обилие деепричастий – это признак невежества, почувствовав, что повествование получается аморфным, скучноватым, не совсем верным. Я стал по многу раз перечитывать каждое слово, каждую фразу, оценивал написанное глазами, проговаривал его вслух. Я конструировал, так и этак тасовал эти самые фразы, упорядочивал использование однокоренных глаголов и слов, добросовестно сокращал число «коварных» оборотов, обозначавших действия героя. То крупным мазком я, как безвестный художник с Измайловского вернисажа на примеченном мною пейзаже с липовой аллеей тщился передать впечатление, создать атмосферу события, то пробовал как скрупулезный пейзажист Иван Шишкин прописывать каждую деталь, каждое свое действо, его мотивацию. Наконец, уже к ночи я почувствовал, что дело чуть сдвинулось. Слова стали укладываться в нужной последовательности, которая, в конце концов, зазвучала в необходимой, как мне показалось, тональности. Я перекурил, подумал… Свернув файл с истерзанной писаниной, я открыл чистый, притягивающий своей непорочностью word'ский лист, и, благословясь, снова написал первую фразу: «В подземном переходе играл пожилой баянист…».

 В подземном переходе играл пожилой баянист. Его игра не была похожа на обычные неряшливые переборы гармонистов-христарадников. Играл профессионал. Благодаря ли мастерству исполнителя, а может еще и акустике подземелья звуки, рождавшиеся, казалось бы, в обыкновенной трехрядке, звучали гармонически чисто и завораживающе. Игрались в основном незнакомые моему слуху мелодии и, почему-то думалось, что это были импровизации.

 Подземный переход, в котором играл пенсионер-баянист, находился у оконечности Нескучного сада недалеко от места моей нынешней работы и по обыкновению не был многолюдным. Во все времена размеры пенсий оставляли желать лучшего! Но баянист играл скорее из любви к искусству, профессиональной верности музыке, а не ради приработка: подкормиться здесь даже исполнителю-профессионалу, учитывая малочисленность благодарных слушателей, было нереально.

 На улице стояла обычная для начала августа московская асфальтовая духота. Выкурив на сквознячке под баянные фиоритуры сигарету, положив в лежавшую у ног артиста обувную коробку двухсотрублевую бумажку, из подземной прохлады я поднялся к остановке троллейбуса. Следовало сделать еще несколько приятных покупок, и можно было ехать в Домодедово.

– Ну, ты где, что ты сейчас?.. – не совсем внятно, зажевывая слова вместе с сырокопченой колбасой, спросил Леха Полосин – оперативник из полиции аэропорта Домодедово, с виду типичный, тертый жизнью водила таксомотора, коих во множестве вертелось у входа в аэровокзал. В настоящий момент, соблюдая извечный, алкогольно-насыщенный церемониал встреч-проводов, мы с ним располагались в подсобке одного из многочисленных кафе аэропорта.

– В академическом институте.

– В институ-у-те? Ну, ты помнится, где-то в свое время уже учился. Ну, ну, стало быть, у тебя сейчас каникулы? – дурашливо ухмыльнулся Леха.

– Специально для недоразвитых – работаю я, а не учусь в одном из институтов Академии Наук.

– А мне по барабасу! – огрызнулся «недоразвитый» Леха, опустив на этот раз паразитическое «ну». – Мы институтов не кончали!

 В свое время Леха закончил Академию МВД.

– Мне обидно, когда небездарный, можно сказать, от Бога сыскарь, профессионал, – интонационно выделил он слово, – хреновиной всякой занимается! «В институте Академии Наук»! – постарался интонационно сфиглярничать он. – Неплохо люди устраиваются! А работать, дерьмо криминальное перелопачивать значится нам горемычным?

– Работа работой, но надо что-то и полезное делать! – философски заключил я и, как бы подтверждая сказанное, доплеснул в массивные, с толстым дном стаканы еще по грамулечке алкоголя. – Ну, служивый, давай на посошок!

 Формально рабочий день у Полосина к этому моменту уже закончился, на работе он распрощался и, объективно говоря, сейчас Леха мог позволить себе немного позволить. Хотя какой, к чертям собачьим, нормированный рабочий день у работника уголовного розыска? Ну, да и жить в аскезе его никто не обязывал! В разумных пределах, конечно. Потому, чокнувшись с горе «мыкающим», но охотно облапившим стакан оперативником, я с чистым сердцем в очередной раз глотнул в общем-то неплохой, но дорогущий в здешнем общепите виски и привычно скривился на выдохе, как от стопки вонючего самогона.

 В недалеком прошлом я, Павел Репнин, был капитаном полиции, работал старшим оперуполномоченным уголовного розыска в Московском УВД на водном и воздушном транспорте и был непререкаемым авторитетом для молодого, тогда еще лейтенанта Алексея Полосина.

– А… насчет сыскаря, профессионала…, – закусывая все той же сырокопченой колбасой, не оставил я без внимания полосинскую комплиментарность. – Лестно, приятственно, отрадно слышать такое в свой адрес, – сделал я паузу, вытирая губы салфеткой. – Но, кончился сыскарь – был, да сплыл, разошлись стежки-дорожки…– незатейливо обрисовал я теперешнее положение вещей, поморщившись от спровоцированной алкоголем патетичности. – Зато, судя по твоим успехам, вижу, я, что труд мой пропал не напрасно! – подмигнул я приятелю, недавно получившему на погоны третью звездочку.

 Мне вспомнилось вдохновенное, изборожденное временем лицо пенсионера-баяниста в пустынном подземном переходе. Сиюминутно, поддавшись легкой алкогольной расслабленности, я даже немного пожалел этого никому ненужного профессионала трехрядки. Мне захотелось вслед пожалеть и себя сирого (а кому же еще себя любимого жалеть-то?), но быстро оправившись, я покладисто утешился древней еврейской истиной: «И это пройдет!»