Ви́дя, что Степа́н зако́нчил говори́ть царь помолча́л в разду́мьях, пото́м посмотре́л на Проестева с пытли́вым прищу́ром и ме́дленно, сло́вно подбира́я ну́жные слова́, произнёс:

– Стра́нная исто́рия. Непоня́тная. От меня́, Степка, ты что хо́чешь?

– Ничего́, госуда́рь, – отве́тил Проестев, реши́тельно махну́в голово́й, – всё что ну́жно уже́ сде́лано. Во все разря́ды, уе́зды и города́ напра́влены слове́сные описа́ния. Все воево́ды и городски́е го́ловы извещены́. Мои́ лю́ди иду́т по сле́ду и ра́но и́ли по́здно найду́т лазу́тчика. А рассказа́л я, потому́ что та́йна его́ такова́, что и нам её узна́ть непреме́нно на́до. Не бу́дет челове́к столь изощрённо и изобрета́тельно рискова́ть свое́й голово́й ра́ди несуще́ственной ерунды́. Не ста́ли бы с ним та́йно говори́ть ни ри́мский па́па, ни гла́вный иезуи́т, е́сли бы зада́ние не каса́лось их интере́сов. А е́сли э́то та́к, то та́йна стано́вится уже́ госуда́рственной и тре́бует осо́бого внима́ния и береже́ния…

– Ну зна́чит найди́ мне э́того Петра́ Аркудия, Степа́н Матве́евич и та́йну его́ узна́й, – тре́бовательно произнёс Михаи́л и доба́вил, – кста́ти, отве́ть заодно́ на вопро́с, почему́ об иезуи́те мне не доложи́ли из Посо́льского прика́за , а сообща́ют из прика́за Зе́мского?

– У ка́ждого свои́ осведоми́тели, госуда́рь, – не моргну́в гла́зом, бесстра́стно отве́тил Проестев, – про́сто так получи́лось, что мои́ лю́ди, бо́лее осведомлённые, чем лю́ди Ива́на Грамотина . Он в инозе́мцах всех бо́лее учителе́й и́щет, а я по слу́жбе свое́й одни́х прохво́стов ви́жу.

– Ла́дно, – махну́л руко́й Михаи́л, ухмыля́ясь и повора́чиваясь к алтарю́ – иди́ уже́, сы́щик, ищи́ своего́ иезуи́та. О результа́тах доложи́сь ли́чно. Я бу́ду ждать.

Проестев ни́зко поклони́лся ца́рской спине́ и, перекрести́вшись на образа́, ти́хо вы́шел прочь.

Глава́ шеста́я.

По у́зкой лесно́й тропе́, задева́я кре́пкими плеча́ми ко́лкие ла́пы мохна́тых е́лей, е́хал вса́дник лени́во подёргивая уздцы́ свое́й ло́шади. Вса́дник был заку́тан в светло-зелёную епанчу́ с глубо́ким капюшо́ном, по́лностью скрыва́вшем его́ лицо́ от посторо́нних глаз. Су́дя по ста́тной венге́рской кобы́ле чи́стых крове́й, бога́тому ру́сскому седлу́, обтя́нутому вишнёвым ба́рхатом с золото́й и сере́бряной вы́шивкой, и весьма́ дороги́м жёлтым сафья́новым сапога́м, пу́тник был не просты́м челове́ком, тем бо́лее удиви́тельно бы́ло не уви́деть у него́ ни пистоле́тов в седе́льных ольстрах , ни са́бли под епанчо́й ни палаша́ под седло́м.

На пе́рвый взгляд пу́тник был соверше́нно безору́жен. Сей удиви́тельный факт заставля́л сомнева́ться в здра́вом уме́ челове́ка, отпра́вившегося в ночно́й лес, когда́ туда́ и днём без охра́ны не рискова́ли сова́ться те, с кого́ бы́ло, что взять и кому́ бы́ло, что теря́ть. Не споко́йно бы́ло на доро́гах. Сму́та в стране́ зако́нчилась. Во вся́ком слу́чае, о том бы́ло торже́ственно зая́влено. Поляко́в «лисовчиков» поби́ли, запоро́жских черка́сов переве́шали, свои́х казачко́в доморо́щенных, кто под госуда́реву ру́ку не перешёл, под нож пусти́ли, но поря́док в держа́ве навести́ у но́вой вла́сти пока́ ни сил, ни средств не хвата́ло. От того́ и шали́ли лихи́е люди́шки по леса́м да просёлкам. Упра́вы на них у госуда́ревых люде́й подча́с про́сто не́ было.

Ле́та 7128 аугуста в 12 день на реке́ Су́хоне, ме́жду ре́чкой Юрменьгой и дере́вней Копылово, разбо́йниками бы́ло огра́блено су́дно, на кото́ром из Сиби́ри в Москву́, по дела́м госуда́рственным, плыл бо́ярский сын Фе́дька Пу́щин со това́рищи. Разбо́йники взя́ли у них де́нег 326 рубле́й, пла́тья, мехо́в да ра́зной ру́хляди на 257 рубле́й 30 копе́ек. Де́ньги зна́тные! Просто́й стреле́ц за год пять рублёв жа́лования име́л. Да, ла́дно стреле́ц, со́тник от ца́рской казны́ 12 рублёв получа́л, а стреле́цкий голова́ не бо́льше тридцати́. Хоро́ший у та́тей уло́в получи́лся! Фе́дька в У́стюг в одно́м испо́днем яви́лся, бо́роду на себе́ рвал. По́мощи проси́л. Крича́л де́ло за ним госуда́рево. Воево́да Стромилов с полусо́тней городски́х казачко́в бро́сился бы́ло в пого́ню, да вата́ги воровско́й и след просты́л. Одни́ голове́шки от просты́вшего костра́ и ни души́. Тайга́ круго́м.

С тех пор с безопа́сностью в окру́ге ничего́ не поменя́лось. Ма́ло кто отва́живался да́же днём е́здить по лесны́м тро́пам без хорошо́ вооружённого сопровожде́ния, а когда́ наступа́ли су́мерки, то́лько за городски́ми сте́нами мо́жно бы́ло чу́вствовать себя́ в относи́тельной безопа́сности. И вдруг по едва́ различи́мой но́чью лесно́й тропе́ дви́гался вса́дник, как бу́дто соверше́нно не пережива́ющий за свою́ жизнь! Подо́бное безрассу́дство, как пра́вило, не остава́лось безнака́занным. Не ста́ла исключе́нием беспе́чность и э́того пу́тника, де́рзко презре́вшего опа́сности ночно́й доро́ги.

Среди́ дере́вьев замелька́ли спо́лохи ра́зом зажжённых фа́келов. Послы́шались голоса́, а над са́мым у́хом пу́тника разда́лся лихо́й банди́тский по́свист, от кото́рого в жи́лах сты́нет кровь и душа́ христиа́нская ухо́дит в пя́тки. Тропу́ перегороди́ли две мра́чные фигу́ры в бесфо́рменных балахо́нах, ре́зко взя́вшие под уздцы́ испу́ганно пряду́щую уша́ми ло́шадь.

– Ну всё, раб Бо́жий, прие́хал… – сказа́л оди́н из них с лёгким по́льским вы́говором, – Слазь. Суму́ вытряса́й. Мы тебя́ гра́бить бу́дем!

– Dobry koń! – чу́вственно, как про жела́нную же́нщину, произнёс второ́й разбо́йник, успока́ивающе гла́дя не́рвную ло́шадь по тре́петной, ба́рхатной ше́е.

Между те́м ря́дом уже́ собра́лось два деся́тка вооружённых до зубо́в голодра́нцев, оде́тых в рва́ные по́льские кунтуши́, ру́сские о́хабни с чужо́го плеча́ и крестья́нские домотка́ные зипуны́. Вы́глядело э́то пёстрое во́инство то́чно сво́ра голо́дных соба́к, затрави́вших кро́лика в чи́стом поле́. Обще́ние с ни́ми не сули́ло пле́ннику ничего́ хоро́шего про́сто потому́, что поня́тие «всё хоро́шее» у э́тих «ми́лых» люде́й ника́к не включа́ло доброду́шие и человеколю́бие.

– Ну чего́ ждёшь? – нетерпели́во спроси́л пе́рвый разбо́йник, для убеди́тельности напра́вив на вса́дника взведённый пистоле́т, – Вот сде́лаю в тебе́ ды́рку, тогда́ по́здно бу́дет.

Вса́дник слез с ло́шади что сде́лать ему́ бы́ло непро́сто, и́бо был он весьма́ небольшо́го ро́ста и вла́стным движе́нием, как господи́н слуге́, бро́сил поводья разбо́йнику, говори́вшему по-по́льски.

– Uwaga, Żołnierz! – сказа́л он ему́ надме́нно и вла́стно, – Odpowiadasz swoją głową!

– Co? – растеря́лся от подо́бной на́глости разбо́йник, удивлённо озира́ясь на свои́х това́рищей, но таи́нственный пле́нник, неудосужив голодра́нца отве́том, поверну́лся к тому́, кото́рый заправля́л в э́той пёстрой компа́нии, и негро́мко, но тре́бовательно произнёс глухи́м, привы́кшим кома́ндовать го́лосом:

– Пусть пан отведёт меня́ к команди́ру. У меня́ к не́му де́ло.

Пе́рвый разбо́йник, попра́вив на груди́ мя́тый офице́рский горже́т, с прищу́ром посмотре́л на пле́нника.

– Я здесь гла́вный. Мне говори́, ко́ли есть, что сказа́ть?

На незнако́мца отве́т разбо́йника не произвёл впечатле́ния. Он небре́жно махну́л руко́й и сказа́л ещё бо́лее тре́бовательно, чем в пе́рвый раз:

– Ложь! Твой команди́р – ро́тмистр Голене́вский. Отведи́ меня́ к не́му. Э́то ва́жно.

От незнако́мца исходи́ла кака́я-то стра́нная си́ла и уве́ренность, кото́рая пло́хо вяза́лась с его́ положе́нием пленённого разбо́йниками челове́ка. Вёл он себя́ так, как бу́дто он сам был здесь гла́вный и люба́я попы́тка оспо́рить э́то положе́ние немину́емо влекла́ за собо́й наказа́ние сомнева́ющимся. Его́ собесе́дник заду́мчиво погла́дил свою́ давно́ не зна́вшую хоро́шей стри́жки эспаньо́лку, посмотре́л на за́мерших в ожида́нии кома́нды това́рищей по разбо́йному ремеслу́ и произнёс, ухмыльну́вшись:

– Ну хорошо́, пан что́-то слы́шал про ро́тмистра Голене́вского, кото́рым я не име́ю че́сти быть. Что же помеша́ет мне пристрели́ть па́на, и забы́ть о на́шей встре́че?

– Рассу́док и здра́вый смысл. Вы солда́т, а не банди́т, а я не добы́ча, а спасе́ние. Ну коне́чно при усло́вии, что все здесь жела́ют верну́ться домо́й?