– К Рождеству, – подтвердил профессор, не понимая, куда ведет Мальцов.

– Благодаря вам, профессор, весь нынешний 1826 год мы жили под обаянием блистательных произведений молодых сочинителей: Веневитинов, князь Одоевский, Полежаев, Ознобишин, Родчев, Дмитриев… Вы открыли миру своеобразнейшего поэта Федора Тютчева.

– Погодину виват! – негромко сказал Соболевский.

– Виват! – грянуло застолье, и тотчас Мальцов потребовал непререкаемо сурово:

– Бокалы до дна!

Профессор покорно исполнил требование.

– Господа! – сказал Семен Егорович Раич. – Я польщен! Мой ученик Федор Иванович Тютчев назван своеобразнейшим поэтом нашего времени. Но в альманахе Михаила Петровича уделено значительное место и нам, людям в возрасте: Алексей Федорович Мерзляков дал «Урании» свои стихи… Кстати, от Алексея Федоровича исходило цензурное разрешение на публикацию альманаха.

– Побойтесь Бога! – засмеялся Соболевский. – Семен Егорович, вы относите себя к пожилым людям в свои 34 года. Правда, не очень понимаю, как это получилось, что вы – учитель Тютчева. Он ведь теперь в Мюнхене, на дипломатической службе! И ему чуть больше двадцати!

– Я начал занятия с Федором Ивановичем в 1812-м… Он вам ровесник, родился в 1803 году. Семь лет я был его учителем, а с 1820-го по 23-й занимался с Андреем Николаевичем Муравьевым.

У Мальцова очередной прилив восторга, и бокал над головой.

– Семен Егорович! Вы для всех за этим столом – учитель. И по университету, и по обществу друзей, по вашим переводам классики: «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо – это же грандиозный труд!

– «Георгики» Вергилия! – подхватил Веневитинов. – Поэма Ариосто «Неистовый Роланд». О, равный превосходным! За ваше беспримерное трудолюбие!

– Мы счастливы! Господь вас послал, любимого всем Раича, наставником нашему поколению! – Соболевский поднялся.

Пили здравицу стоя.

– А что же вы?! – кинулся к Погодину Мальцов. – Вы едва пригубили бокал! Здравица за Раича!

Погодин, не желая суеты вокруг себя, бокал осушил. Попробовал взять на себя бразды управы за столом:

– Напомню о событии для всех нас памятном. Во время коронационных торжеств император пригласил Пушкина из Михайловского в Москву.

– Из ссылки! – подсказал Веневитинов.

– Беседа его величества Николая Павловича и Александра Сергеевича для судеб русской литературы, для сочинителей, издателей, критиков, по своему значению не знает ничего подобного.

– А каков тост? – спросил Мальцов.

– Думаю, мы собрались не ради того, чтобы напиться, – рассердился Погодин.

– Вы правы, профессор, – улыбнулся Погодину Соболевский. – Поэт и царь – это такое жданное, и оно свершилось!

– Пушкин был чрезвычайно доволен приемом императора, – добавил Погодин, – а я, поспешивший встретиться с Александром Сергеевичем, по сю пору нахожусь под обаянием сказанного мне. Кстати, Пушкин решительно возражает против издания альманахов.

– Пушкин против нашей «Урании»?! – изумился Веневитинов.

У Веневитинова в «Урании» философский этюд с проповедью постулатов Шиллинга: «Утро, полдень, вечер и ночь».

– Собранный вами, Михаил Петрович, альманах замечательно представляет русскую литературу наших дней и дней уже минувших, – недоуменно сказал Титов. – Что не устраивает Пушкина? «Уранию» и через сто лет будут помнить. Что для Пушкина неприемлемо в нашем детище?

Погодин развел руками:

– Альманах выглядит достойно. Пушкин дал нам пять стихотворений: «Мадригал», «Совет», «Дружба», «Соловей и кукушка», «Движение». Мы напечатали Баратынского и Вяземского. Молодые сочинители представлены отнюдь не ученическими произведениями. Я согласен с Мальцовым, мы открыли необычайно интересного поэта Тютчева. «Уранию» поддержали своими работами Раич и Мерзляков. Удалось получить у наследников стихи Капниста. Среди исторических материалов: письмо Ломоносова Шувалову, переписка Потемкина с митрополитом Платоном.

– Вы забыли назвать чудесную статью Строева «Отечественная старина», – сказал Мальцов, – и себя забыли. А ваш «Нищий» обличает крепостнические порядки зримо, без каких-либо виляний. Переводы Степана Шевырева хороши. И Шиллер, и Гейне.

– Пушкин и Баратынский высоко оценили и собственные стихи Степана Петровича «Я есмь»… – сказал Соболевский. – Возражает Александр Сергеевич против издания альманахов за их суть – срубить деньги.

– Пушкин благословил меня на издание журнала «Московский вестник», – сказал Погодин.

Соболевский покинул стол, достал из бюро несколько бумаг. Нашел нужное.

– Александр Сергеевич пишет мне из Пскова: «Вот в чем дело. Освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде, чем что-нибудь печатать, представить оное выше, хотя бы безделицу. Мне уж (очень мило, очень учтиво) вымыли голову»… Дальше Александр Сергеевич сообщает, что просил вас, Михаил Петрович, сообщать в цензуру, чтобы его произведений нигде не пропускали. И радуется новым для себя обстоятельствам… «Из этого вижу для себя большую пользу: освобождение от альманашников, журнальщиков и прочих щепетильных литературщиков…» – Вот что в письме самое желанное! – «На днях буду у вас: покамест сижу или лежу во Пскове… Остановлюсь у тебя!»

– Ура! – вскричал Мальцов. Тотчас и пошел вокруг стола, чокаясь и призывая пить до дна. – Ура, господа! Пушкин снова с нами!

– Где бы он ни был, он всегда будет с нами! – сказал серьезный Титов.

Погодин нежданно возмутился:

– До дна! До дна! Мальцов! Вы жаждете видеть меня пьяным? Со мной этого не бывает… Господа! Я покидаю вас. Что же касается «Московского вестника», Рожалин письменно сделал мне ультиматум: «Я, нижеподписавшийся, а это есмь аз, принимая на себя редакцию журнала, обязуюсь: помещать статьи с одобрения главных сотрудников: Шевырева, Титова, Веневитинова, Рожалина, Мальцова и Соболевского. Платить с проданных тысяча двух экземпляров десять тысяч А.С. Пушкину». Откланиваюсь, господа!

Но Мальцов явился из-под земли.

– А на посошок?

– Я тороплюсь!

– Михаил Петрович! Пока вы здесь! – воскликнул Соболевский. – Хотелось бы знать ваше мнение о стихах Грибоедова в «Северной пчеле».

– Вы о «Хищниках на Чегеме»? – спросил Раич. – У вас есть «Северная пчела?»

Соболевский достал альманах из бюро.

– Вы правы, Семен Егорович! Издатель не только напечатал стихотворение, но и дал ему оценку. На мой взгляд, справедливую.

Погодин взял из рук Соболевского альманах, прочитал:

– «Написано во время похода против горцев, в октябре 1825 г. в становище близ Каменного моста на реке Малке. Вид надоблачных гор, гнезда хищнических полудиких племен, возбудил в воображении поэта мысль представить их в природном их характере, пирующих после битвы и грозными песнями прославляющих свои набеги и свои неприступные убежища… По нашему мнению, поныне нет стихотворения, которое бы с такой силой и сжатостью слога, с такими местностями и с такой живостью воображения изображало, так сказать, характер Кавказа с нравами его жителей, как сие бесценное произведение. Фаддей Булгарин».

Нечаев нежданно прочитал наизусть:

– Это не «Горе от ума», но замечательно уже то, – сказал Раич, – что написано с точки зрения чеченцев, кабардинцев и всего кавказского множества… Где он сегодня, наш Чацкий, не терпящий в литературе одного – бездарной тупоголовости.

– Меня еще в сентябре Одоевский спрашивал в письме: «Где и что Грибоедов?» – вспомнил Соболевский.

– Генерал Давыдов смог приехать на днях в Москву, – сказал Нечаев. – Война с Персией отложена до весны. В горах зимой не много навоюешь.