Вяземский рассказывал Грибоедову о жизни знаменитого историка с горьким изумлением. 23 года Карамзин назывался государственным историографом, но жалованье не получал. Карамзин просил государя определить его на освободившееся место в посольстве.

– Мне Елизавета Николаевна открыла семейную тайну! – говорил Вяземский. – Карамзин сам ходил в лавку покупать чай и сахар. Подешевле искал товар.

Царь, узнавши о нищенстве Карамзина, приказал министру финансов назначить историку и его семейству пенсию: 50 тысяч в год.

Указ этот был дан за 9 дней до смерти Николая Михайловича.

Грибоедов глядел на счастливые березы. Листва ликовала, подставляясь радостному летнему солнцу. Он вдруг догадался: улыбается. А надо было плакать. И чтоб слез хватило на все будущие времена России.

О человеке, столь близком царям, известном всему царству, и во веки веков всегда думалось: какой счастливец, какое благополучие! А оно вон какое…

О, русское писательство!

«Горе от ума» все еще в тетради. Тысячу раз переписано поклонниками, но ведь не издано! А могло бы уже радовать зрителя во всех городах, где театры. И сему быть! Поставят! Поставят во всех театрах России. Когда-то… А вот что оно такое – «когда-то»? Чье? Быть ли этому «когда-то» великой судьбой или до конца мира останется горемыкой?

В Вышнем Волочке Грибоедов ходил смотреть воду в шлюзах.

Радищева шлюзы изумляли истинным изобилием Русской земли. Свидетели тому – суда, наполненные плодами земледелия.

Но на то он и Радищев! Даже изобилие тотчас превратил в жестокий укор. Поведал о земледельце, поставившем свое хозяйство по высшей европейской мере. Земля у него обильно рожала, работники трудились, как муравьи, а он заботился о них. Давал им столько хлеба, чтобы сохранять жизнь крестьянам. Заканчивая главу, Радищев призывал сокрушить орудие труда такого хозяина, сжечь его риги, овины, житницы и развеять пепел по нивам.

Автор «Горя от ума» не видел для народа лучшего времени ни сегодня, ни в будущем. Декабристы, Карамзин, тем более Пугачев – не понимали разницы между сутью русского мужика эпохи царя Алексея Михайловича и имперской России Петра Великого.

У боярина Бориса Ивановича Морозова, воспитателя Алексея Михайловича, в селе Большое Мурашкино – село недалеко от Волги – крепостные держали полторы сотни лавок, две сотни полулавок, а были и четвертные лавки. Мало того, среди этих крестьян, крепостных, дюжина мужиков имела собственные корабли. На этих кораблях с низовья Волги везли в Россию соль, белуг, осетров, товары из Персии, с Кавказа.

При Петре Великом, охотнике до окон в Европу, русский крестьянин – раб. При Екатерине Великой – собственность, часть имения, которую можно продать, разлучая мужа с женой, отца и мать с детьми.

Дворяне, напялившие по приказу Петра парики, чтоб уж совсем быть розными со своею собственностью, отказались от родного языка. Не решились господа довести дело до конца: превратить церковные служебники из церковно-славянских во французские. Дело, может, и сделалось бы, но Господь Наполеона наслал. И лупили мужики всласть и чужих и своих. Мундиры что на французах, что на дворянах одинаковые – петушиные.

Память у Грибоедова была замечательная. Въезжая в Новгород, держал в голове эпиграфом начало главы «Новгород»: «Гордитеся, тщеславные созидатели градов, гордитесь, основатели государств; мечтайте, что слава имени вашего будет вечна; столпите камень на камень до самых облаков; иссекайте изображения ваших подвигов и надписи, дела ваши возвещающие… Время с острым рядом зубов смеется вашему кичению». Автор «Путешествия» помянул Ивана Грозного, разорившего Новгород ради покоя всего царства своего, дал ответ, что оно такое – «право гражданское»: «…кто едет на почте, тот пустяками не занимается и думает, как бы лошадей поскорее промыслить». О вексельном праве пускался в размышления. Дело придумано спасительное для честной торговли, но люди строгое сие право очень скоро превратили в пустую бумажку.

Тут все было жизненной обыкновенностью, а ведь миновало два царствия.

Чуть ли не единственный раз за путешествие Радищев пустился описывать жизнь стоящего на пути города. Этим городом был Валдай. По счету от Петербурга – тринадцатая почтовая станция. Но ведь и от Москвы тринадцатая. Валдай – это Иверский монастырь, построенный патриархом Никоном, добытая на Афоне Иверская икона Божьей Матери. Это чудо о соловье, запевшем свои трели из алтаря на большой праздник.

Радищев поминает и патриарха, и его монастырь на острове среди озера, но свой сказ начинает с деяния царя Алексея Михайловича, заселившего город Валдай пленными поляками. Это как бы присказка, а дальше у Радищева следует загадочная фраза: «Сей городок достопамятен в рассуждении любовного расположения его жителей, а особливо женщин незамужних», и тотчас и отгадка мудрено сказанного: «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия».

Далее следует рассказ о бане, где путешественника девицы холят и лелеют, а потом от банной-то жары и сами освобождаются от одежд.

Радищев нотацию не прочел ни девкам Валдая, ни девкам соседней станции Зимнегорье. Разве что поспешно проехал мимо размалеванных красавиц с баранками, да и то потому, что лета молодые прошли.

Торжок был милым захолустным городом, но Радищев почему-то именно в Торжке принялся рассуждать о цензуре. Самому Грибоедову было не до цензуры и даже о Радищеве хотелось забыть. Молва приписала Радищеву самоубийство. Настроенный сделать жизнь справедливой, император Александр, юный летами, разрешил взять в комиссию по составлению законов отбывшего шесть лет сибирской ссылки автора книги, напугавшей матушку Екатерину («Этот мятежник хуже Пугачева»). Напугал Радищев толкованиями законов и непосредственного своего начальника, да так, что тот пригрозил еще одной ссылкой.

Грибоедов не верил версии самоубийства Радищева. Автор «Путешествия» умер, хвативши стакан водки. Вот только водка оказалась «царской» – смесь азотной и соляной кислоты. Что-то вытравлять собирались домашние. Не хотелось о таком даже думать… Дорога утомила Александра Сергеевича. Ждал, как некогда ждал Радищев, – Всесвятское.

– Ямщик, погоняй! Москва!

21 июня, в среду, Грибоедов прибыл в Москву. Остановился у матери. Ее дом стоял на Новинском бульваре. Напугал Анастасию Федоровну. Изнемогший, лицо будто снегом припорошено, глаза погасшие. Однако ж в день прибытия в Москву смог встретиться с Александром Алексеевичем Мухановым – адъютантом командующего Второй армией, но и поэтом. Александр Алексеевич в тот же день написал брату Николаю о встрече с человеком для них дорогим. Николай, будучи адъютантом Петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова, много помогал сидельцу гауптвахты. Письмо было тревожное: «Грибоедова здесь видел, он бледен, как смерть. И похудел очень».

Одолев болезнь в конце июля, Грибоедов был в гостях у Степана Дмитриевича Нечаева. Ради встречи с автором «Горя от ума» из Рязани приехал поэт Михаил Макаров. Он печатал стихи под именем Юлиана Залыбедского. Знал Грибоедова со студенческих лет. Вместе вольнослушателями посещали лекции университетских профессоров. Восторженный поклонник «Горя от ума», не сдерживая чувства признательности, прямо-таки взмолился:

– Александр Сергеевич! Не отдавайте своего времени на множество важнейших дел. Писаний, в том числе и писем. Создавайте, ради всех нас, любящих ваше слово, ваш светлый ум, нечто равное «Горю от ума».

И увидел, как помрачнело лицо великого человека.

– Душа моя темница. Все эти последние дни я писал трагедию из вашей рязанской истории.

Трагедия «Федор Рязанский» если была рождена, хотя бы сердцем поэта, то, скорее всего, существует в духовном мире.