– Поход по Европам в кампанию 1813–1814 годов – для меня это Франция, Бавария, Саксония, Пруссия, Польша и 4 года унылой службы в Острогожске. Острогожск – Воронежская губерния – глухомань. Но когда в Острогожске был великий Петр, провинция жила по-столичному. Новая моя дума так и называется: «Петр Великий в Острогожске». – Рылеев вопросительно посмотрел на Грибоедова. – Мой высокий слог автору «Горе от ума» – поле для веселых сарказмов.
Грибоедов, не отводя глаз от глаз Рылеева, прочитал:
– Убейте! замучьте! – моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Кондратий Федорович! Здесь наивность – высочайшее достижение поэзии. До вас столь важное для русского народа не говорили. А ваши строки отпечатываются с дивной силой в сердцах и дворян, и крестьян.
Рылеев как-то сжался, замкнулся. Грибоедов, однако, не остановился, но, словно бы доказывая свою правоту, нарочито грянул:
– Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! –
Сусанину с сердцем вскричали враги.
И вдруг понял: перебрал.
– Сусанин Пушкину пришелся по сердцу, – сказал Рылеев. – Я прочту вам из Петра Великого.
Сели в кресла у окна, и тут пришли Соболевский и Мальцов.
– Александр Сергеевич, вы нас опередили, – удивился Мальцов.
– Соболевский озадачил строгостями этикета «русских завтраков».
– Какие строгости? – Мальцов сел за стол, наполнил стакан из графина, поднял, посмотрел на свет. – Третьей перегонки.
Испуганными глазами воззрился на Рылеева и Грибоедова.
– Что же мне теперь делать? Поставить? Деньги водиться не будут. Ваше здоровье, господа! – отпил глоток. – Положение безвыходное.
– Пьяница! – возмутился Соболевский.
Грибоедов смеялся.
– Безвыходное положение.
– Они у нас такие. Весельчаки. – Рылеев развел руками. – Александр Сергеевич! Я убежден: Россия рождает поколение достойнейшее! Этот юноша, Мальцов, хозяин заводов.
– Ну а кто такой Соболевский, я знаю очень хорошо, – улыбнулся Грибоедов.
– Кондратий Федорович! Вы принимаете за поколение сынков проворных московских дворян, – сказал Соболевский. – Все завтракающие у вас – питомцы пансионов, университета, архива иностранных дел. Теперь вот сюда перекочевали, в Петербург. Отсюда их дорога в Париж, в Лондон, в Копенгаген…
– В Истамбул, – подсказал Мальцов.
Грибоедов знал: Иван Сергеевич действительно питомец Благородного пансиона при Московском университете, сын «хрустального короля». Соболевский, воспитанник Благородного пансиона при Главном педагогическом институте, внебрачный сын Соймонова.
– Я сужу участников завтрака по интеллекту, – сказал Грибоедов. – Соболевский, вы владеете английским, немецким, французским, это ведь так?
– Мама в шесть лет привила мне эту троицу. Что такое грамматика, она не знала, но мы писали с ней на всех трех без ошибок… Пансион одарил языком искусств – итальянским, древнегреческим и, разумеется, латынью.
Мальцов тотчас встрял в разговор:
– Любя латынь и Карамзина, он переводит на язык вечности «Историю государства Российского». А тут еще буря чувств перед шедеврами Эль Греко.
– Эль Греко – само величие, – согласился Соболевский. – Испанским я овладел, думая, что Эль Греко испанец.
– За полгода, – вставил словечко Мальцов.
– Благодаря испанскому я открыл для себя португальский.
– Итого – с русским девять языков! – воскликнул Рылеев. – Так ведь и старославянский! Десять! Какое великолепие!
– Кондратий Федорович, мы приготовили с Соболевским для завтрака, – объявил Мальцов, – эпиграмму Иван Ивановича Дмитриева «На дурные оды по случаю рождения именитой особы». Читают Соболевский и Мальцов.
– До десяти часов осталось десять минут. Подождем тех, кто не опоздает, – сказал Рылеев.
И тут как раз явились Петр Киреевский, Александр Кошелев, Степан Шевырев. Иван Сергеевич выскочил из-за стола, загородил друзьям дорогу:
– Извольте объявить, сколько языков послушны вашей воле!
– Кажется, восемь? – удивился вопросу Шевырев.
– Кошелев, теперь ты!
– Вкупе с церковным – семь.
Все посмотрели на Петра Киреевского.
– Владею семью иностранными, но увлечен родным языком: записываю народные песни. В песнях нашего народа столько изумительных слов, образов. Столько мелодических красок.
– А где вы получили свое языковое богатство? – спросил Рылеев.
– Дома. Я калужанин. Отец в отставку вышел секунд-майором. Владеет пятью языками. Образование у нас с братом Иваном домашнее. Но мы несколько лет жили в Москве, посещали занятия профессоров университета: Мерзлякова, Снегирева, Цветаева, Чумакова.
В гостиную вошли все еще не опоздавшие Веневитинов и Титов.
– Дмитрий Веневитинов! – представил Грибоедову Рылеев. – Поэт.
– Поэт! – согласился Мальцов. – Ты-то сколько языков знаешь?
– Шесть с половиной.
– Какой в половине?
– Польский.
– Владимир Титов! – Мальцов смотрел вопрошающе. – Языков, разумеется, семь?
– Кажется, семь, – не понял вопроса гость.
Все сели за стол.
– Такие вот мы! – улыбнулся Рылеев Грибоедову. – Александр Сергеевич, почитайте нам!
– Кондратий Федорович! – запротестовал Соболевский. – Когда мы с Мальцовым по-свойски приглашали Александра Сергеевича на завтрак, он пожелал быть среди нас. Но слушателем. Итак, начинаем мы с Мальцовым.
С боем часов в гостиную вбежали Кюхельбекер и Никита Муравьев.
– Литература требует точности, какой и механики не знают, – сказал Грибоедов, – впрочем, запоздавший на полчаса завтрак не беда. Разумеется, если завтрак этот не в Зимнем и не в посольстве.
Александр Сергеевич смотрел на Рылеева, а Кондратия Федоровича пробрал холодок между лопатками: ни с того ни с сего стало страшно за изумительного сочинителя. Будет много чего! Но второму «Горю от ума» не быть. Автор первого – здесь и сейчас. Россия Александра I и Аракчеева – это не Россия Екатерины Алексеевны, когда в тюрьмы сажали масонов… Откуда он, омерзительный, ничем не спровоцированный страх? С чего бы то?
Когда разливали водку, явились Павлов, Каховский. Все кресла теперь были заняты.
– Завтрак начинаем эпиграммой Дмитриева, – объявил Рылеев. – Однако будем помнить, с нами автор, сказавший: «Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья – хозяину, где доведется жить, начальнику, с кем буду я служить, слуге его, который чистит платья, швейцару, дворнику, для избежанья зла, собаке дворника, чтоб ласкова была».
– «Горе от ума» – комедия, – сказал весело Мальцов, – а мы представляем с Соболевским трагедь, хоть она всего лишь эпиграмма.
Соболевский, отчаянно взмахивая ладонями у своего лица, простонал:
– Я разорился от воров!
– Ну, что за истерика? – Увещевая несчастного, Мальцов был искренним в своих чувствах. – Жалею о твоем я горе!
– Украли пук моих стихов! – Сказано это было просто, без надрыва, но так, что хотелось помочь.
– Жалею я об воре.
Мальцов сказал это тоже просто, но до того радостно. Грибоедов засмеялся:
– Четыре строки, а как это представлено!
– Шутка Дмитриева безобидная, – Рылеев значительно умолк, – а вот тема для России горестная. Мы все славим Петра Великого, однако чиновничество, привитое на жизнь наивного русского общества, превратило всю Табель о рангах в казнокрадов. Чем выше положение, тем значительнее взятка.
Мальцов вдруг сказал:
– Самым изощренным вором в нашей отечественной истории на все века остается человек исключительной правоты и правильности. Получив за службу имение, он подстриг все деревья, а берега реки освободил от леса. Это о тяге к правильности данного человека, а вот как он заботился о том, чтобы не потерять ни единого рубля, доставшегося ему из казны. От Петербурга до этого самого имения 121 верста. Человек, о котором я рассказываю, сделал для всех нас замечательное дело – построил первое шоссе в России. На строительство запросил он у царя миллион и получил. Из этого миллиона шестьсот тысяч он взял себе – не в силах был расстаться. А четыреста тысяч пошли в банк за долги. Дорогу доброму человеку построили его крестьяне. Задарма.