На обратном пути управлять будет Николай. А то у него аж зудит, что он меньше меня садился на корабль.

По маршруту связь с нами вёл офицер боевого управления на одном из пунктов наведения. Где он тут мог находиться в бесплодной пустыне, сложно понять.

Сам полёт проходил спокойно. Вся четвёрка шла на минутном интервале, а рядом постоянно появлялись сопровождающие МиГ-25 и МиГ-23.

Ливия оставалась позади, как и странные мысли о том, как же нас так просто впустили в пространство этой страны.

– Кстати, полковник, который нас встретил перед Фаридовичем – местный тыловик. Считает себя замом старшего группы наших специалистов во всей Ливии, – сказал по внутренней связи Николай, когда мы пролетели береговую линию.

– И чего ему от нас надо было?

– Не знаю, но Фаридыч чего-то недоговорил. На корабле нам сейчас расскажут. Пока ты самолёт осматривал, он мне так и сказал.

Значит, нас ещё ожидают разговоры на корабле.

Когда мы зацепились гаком за трос, ощущение были непередаваемые. Будто на родной аэродром прилетели. Так оно и есть, в общем. Вдали от Родины эти 300 метров палубы, для каждого лётчика кусочек дома.

Зарулив на стоянку, мы быстро вылезли из кабины. Нужно было сразу доложить о работе комплекса «Оберег». Нельзя же так нас вообще оставлять без ручного отстрела!

– Я тебе говорю, нажимал, и не работало! – возмущался Николай, доказывая свою правоту инженерам.

Со всех сторон даже техники собрались, чтобы посмотреть на этот спор.

– Ты не так делал. Вот если бы Сергей нажимал…

– Я дурак, по-твоему?!

– Если бы так было, то я бы заметил, – ответил ему инженер.

– Короче, нам пришлось выключить комплекс, чтобы произвести пуск. В чём может быть проблема? – спросил я.

Будто инженеру лучше знать, как у нас произошло всё в полёте!

– Да нет здесь проблемы! Берём, скидываем контакты и система обновляется. В следующем полёте сможете автоматически и в ручном режиме отстреливать, – весело ответил он.

Морозов посмотрел на меня и развёл руками. В его глазах читалось, что он сейчас задушит инженера. У меня такого желания не было, но вот поругаться захотелось.

– Я вам объясняю, что самолёт – не автомобиль. Я клеммы с аккумулятора, как и ваши контакты, в полёте не скину. Предполагаю, что у вас где-то контакты оборвались. Либо подсоединены не так…

Предположил я несколько вариантов причин такого недостатка. За мной даже записали. Пока всё это шло, мы уже и на подъёмнике успели опуститься в ангар.

Закончив обсуждение и поблагодарив всех за работу, мы с Николаем пошли переодеваться.

– Серый, делай что хочешь, но ключи от душа офицерского достань, – настоятельно сказал мне Морозов.

Сначала мы отправились на разговор к Реброву, но его не оказалось в классе подготовки. Уточнили у инженеров с авиагруппы, где все начальники, они только развели руками.

– С утра не видели.

Граблина из морских офицеров тоже никто не видел. Будто спрятались все от нас.

Морозов отправился в каюту, а я к Бурченко. Он-то должен быть на месте.

Постучавшись в дверь его жилого помещения, я услышал разрешение войти.

– Андрей Константинович, мы на месте – доложил я, приоткрыв дверь в каюту Бурченко.

– О! Сергей Сергеевич, родненький! Проходи, садись!

– Спасибо, – ответил я.

Такое приветствие от представителя КГБ напрягает больше, чем направленное на тебя дуло пистолета.

– Не смущайтесь. Я вам сейчас чаю приготовлю и послушаю ваш рассказ.

– Давайте без прелюдий. Я доложу и хочу отдохнуть. День был долгий, – отказался я от горячего напитка.

– Понимаю. К вам претензий у меня нет. Выслушаю вас, и не буду задерживать.

В словах «к вам претензий нет» что-то однозначно сокрыто.

Быстро всё рассказал и получил похвалу. Бурченко всё же уговорил меня попить чай.

С его слов я узнал, что «фейерверк» бесследно не прошёл. У одного из экипажей случился помпаж, но он сумел посадить самолёт на палубу. Второму пришлось выключить двигатель и лететь на Крит, выполнять вынужденную посадку.

– Мы уже получили недовольную телеграмму от американцев. Пошли уже ноты протеста, крокодильи слёзы и остальные истерики, – сказал Бурченко.

– И что?

– А ничего. Я сказал, что у нас вариантов не было. Они первые атаковали.

– Дайте угадаю, в своём заявлении написали, что имел место небезопасный и непрофессиональный воздушный перехват, который потенциально мог нанести ущерб и травмы всем задействованным экипажам.

Бурченко зааплодировал и громко рассмеялся.

– Браво, Родин! Слово в слово! Я объяснил руководству, что перехват был 4 на 1. И в данном случае все средства хороши.

– Это радует. Жаль, что самолёт всё же выбыл у нас один. И так в меньшинстве.

Бурченко покачал головой, отпил чай и подошёл к иллюминатору. Он достал сигарету и закурил.

– Вообще-то, три. Вы ещё не всё знаете.

Бурченко сказал о трёх потерянных самолётах уж слишком буднично. Люди, работающие в его ведомстве, априори должны не поддаваться каким-либо чувствам. Но не так же! Меня же больше волновала судьба лётчиков.

– За день три самолёта потеряли. Разве ты ещё не успел разузнать, как именно?

– Нет. От вас услышал впервые. А что с лётчиками?

– В смысле? Ещё и с лётчиками что-то случилось? – удивился Андрей Викторович.

Нет, Бурченко не может таким глупым притворяться.

– Вы сказали, что мы потеряли три самолёта. Один – борт Борзова. С ним всё хорошо. А что с двумя другими самолётами?

Андрей Викторович посмеялся. Значит, не так всё печально.

– Теперь понятно. Мы потеряли ещё два самолёта. И виновником всего этого стал самый опасный враг, что может быть для нашего человека – его чрезмерное желание что-либо отпраздновать.

Бурченко предложил мне пройтись в ангар, чтобы оценить масштаб урона. Вернувшись в огромное хранилище самолётов, мне показали, какие повреждения получили самолёты.

Повреждённый МиГ-29 стоял в самом углу. И вопрос у меня возник очень простой: как?! В здравом уме сделать такое не получится.

Радиопрозрачный конус отсутствовал. Точнее, был вырван с корнем, но антенна локатора при беглом осмотре в целостности. Киль смят, руль высоты оторван.

Стоявшие рядом техники прятали глаза и переминались с ноги на ногу. Видимо, уже получили нагоняй от начальников.

– Как это случилось? – спросил я, видя совсем нехарактерные повреждения самолёта.

– Врезались в него, – сказал один из техников, пытаясь поправить болтающийся кусок конуса на носу самолёта.

– И сколько раз?

– Мы не считали, но он старался затормозить.

Виновником этого инцидента был водитель тягача и техник, который руководил им. Точнее, попросил порулить и не справился с управлением.

– Он совсем с головой не дружит? – возмутился я.

– Дружит, когда не пьёт.

– Понятно. Почувствовал в себе силы после выпитого, – сказал и повернулся к Бурченко.

Тот только развёл руками. Пройдя через плотно заставленные ряды самолётов в ангаре, Андрей Викторович подвёл меня к ещё одному повреждённому самолёту. И тоже МиГ-29. Внешне особых повреждений не было. Кроме того, что над самолётом колдовали инженеры и техники. И уж слишком сильный стоял запах смеси АМГ-10 и… спирта.

– А у вас что мужики? – спросил я, подойдя ближе к носовой стойке.

– Да руки оторвать бы кое-кому! – повернулся ко мне полный техник с отчётливым запахом «вчерашнего вечера».

А может, и «похмельного» утра.

– Кому интересно? – спросил я.

Мысль была, что это Паша Ветров, но назвали другого человека. Этот лётчик ещё на стоянке вёл себя вызывающе. Пытался учить, как готовить самолёт к вылету. А сев в кабину, тут же обделался.

– При включённых двигателях, поставил кран шасси в положение «убрано». Потом вернул обратно, когда что-то в голове щёлкнуло. Вылез и говорит, что отказ какой-то. Мол, разбирайтесь, и ушёл.