Толпа на улице продолжала шагать строем вперёд, причем всего было две колонны. Одна направлялась вглубь жилого района, а другая в противоположную сторону. Найдя себе свободное местечко, Майкл вклинился именно туда, стараясь не мешать безупречной выдержке движения людей. Никто из этого строя почти не выделялся, в основе своей, почти каждый мужчина одевался одинаково: белая рубашка, чёрные брюки и обязательный элемент – чёрный портфель. Империя считала эту форму одежды основной, однако обязательное ношение пока не вводили.

Зато на законодательном уровне ввели правило про покрашенные волосы: если такие имелись, наказывали строго; начиная от выговоров и заканчивая уголовной ответственностью, в зависимости от степени самовыражения. Да, в обществе Церистов не уважали пристрастия человека к стремлению стать отдельной личностью, всех сбивали в одну толпу и возводили это в абсолют, пытаясь вылепить “идеальную” форму сплочённого общества.

Итог очень прост: вместо человека мы имеем серую массу, способную думать только в группе как единый организм. И никого такой расклад не обижал или задевал душу. Всех противников либо закидывали за решётку, либо отправляли в Сибирь. По поводу последней ходит очень много слухов, якобы там жить ещё хуже чем в империи, так как русские ставятся властями кровожадными тиранами, что явно не соответствует действительности. За решёткой сидит очень много людей, только вот в большей степени именно те, кто идёт против власти. Режим Церистов запрещает свободу личности, а также свободу мышления, но не вынуждает человека спать по отведённому времени. Ходили слушки, что власть хочет ввести постоянное наблюдение за каждым человеком, однако до такого император ещё не добрался.

Майк ко всем порядкам захватчиков относился нейтрально, скорее с пониманием и спокойствием, потому как и сам частично принадлежал к культуре итальянцев. Как и говорилось ранее, когда он был ещё ребёнком, приёмные родители не прогадали с выбором верования и приняли Империанство, а мальчику ничего не оставалось, как присоединится к этому потоку. Вот и вытекает факт того, что с раннего детства в голову Смита прополз дурман Имперора. Для него бог существует в облике существа, которое живёт где-то там, за пеленой Римских небес, до которых могут достать лишь стальные пики высоток этого города. Именно оттуда он смотрит на всех людей мудрым и суровым взглядом, а затем дланями своими помогает императору вести дела в стране. Именно факт всевидящего бога, который может тебя в любой момент покарать за ошибку, вынуждает людей идти на поводу у системы, вынуждает не совершать греха, за который накажет человека не власть в богатых районах, а сам бог – отец и всесоздатель.

Но тогда встаёт вопрос: почему народ должен испытывать мучения ради него? Почему именно всем нам выпала такая судьба, жить во времени, когда род человеческий достиг своего апогея? Почему я должен двигаться маршем в толпе, а не бежать по улицам, втягивая воздух своими ноздрями? Почему-почему-почему…

Майкл думал об этом. Обо всём постоянно размышлял и молчал, глядя очередной раз на своё отражение в стекло монорельса, двигаясь на своё дело в неблагоприятные районы Рима. И опять – почему, почему, почему. Не забывал он и о постулатах Имперора, некие заповеди, подкрепляющие основной закон империи. Всех их Смит знал наизусть:

“Первой оглашаю я – помни обо мне всегда.

На второй промолвлю – храни господа на века.”

Эти две заповеди гласили о вечности, в которой находится Имперор. В тебя проникает забвение и “щёлк”, ты уже тонешь в океане безбожия. Самый ужасный грех для Церистов – забыть о своём боге, разве это не может не натолкнуть человека на мысль о том, что именно на этом держится вся религия? Если народ забудет, система разрушится, спадёт занавес державы, захватившей почти весь мир.

“Не гони брата или сестру свою, и не гоним ты будешь.

Дракою докажешь ты себе, что недостоин меня.”

Конечно, из этих двух частей постулата можно сделать вывод об обществе, которое следует единому порядку. Запрет на рукоприкладство выражается именно здесь, ещё одна вещь, способная разрушить иллюзию империи. Если все погрузятся в хаос, то система разрушится, спадёт занавес державы, захватившей почти весь мир.

“Отвергнешь ты меня, если в человеке увидишь лучшего.

Я твой отец, создатель твоей плоти и разума.”

И вот – последние две, примечающие связь человека и Имперора. Это наручники, которые смыкаются окончательно на руках каждого жителя империи, не давая ему ни мыслить, ни признать кого-то другого лучше бога. Ситуация вновь совпадает с предыдущими частями постулата, ежели человек нарушит это, то система разрушится, спадёт занавес державы, захватившей почти весь мир…

Майкл очевидно начинал это понимать, но барьер первых заповедей не давал ему продвинуться в своих размышлениях, потому тот старательно перепрыгивал с темы на тему в своей голове, стараясь не попадаться на слово “бог” ещё раз, но словно большой капкан эти три буквы снова возникали на подкорках сознания и переходили к разрушающим чувствам победы над системой, что, естественно, являлось грехом в рамках верования, но этого Смит ещё не понял.

Он выбрался с нужней станции метро на поверхность и огляделся. Здесь не было шагающих маршем толп, однако люди вокруг выглядели взволнованно, а ещё очень устало и тоскливо. Было видно, как в их глазах читалось разочарование в сегодняшнем дне, но искорку жизни в их душе продолжала держать империя. Пожалуй, такой строй в некотором плане действительно сплачивал людей в одно единое, пытаясь удержать их на волне, ведя в правильное русло.

Проходя улочками среди каких-то производственных цехов, к Майклу прицепился маленький арапчонок и принялся донимать того неестественными фразами.

– Дяденька, вы хмуро выглядите, даже хмурее чем другие тятьки. Вам сегодня плохо, да? Духота, наверное, сильнее из-за открытия завода на востоке. Эх, а я бы травки потрогал, но её хлором залило, и теперь там ходить опасно. – мальчик потёр малюсенькое яблочко о свою рваную серую тканевую рубашку и закинул то в рот. Мальчишка спешно перебирал ножками, почти бежал, следуя за Смитом.

– Ну как это понять: “хмурее, чем другие”? У меня обычное настроение, ничего с этим не поделаешь. – оба в этот момент говорили на итальянском, отчего в говоре парня проявлялся видный акцент, что забавляло идущего по пятам мальчонку.

– Моя тётка рассказывала о таких как вы. В глазах нет радости, дяденька. Городские радуются денькам и богу, вы не радуетесь.

– Не радуюсь? Ты что-то путаешь, мальчик. Иди-ка лучше домой, пусть тебя тётка дальше сама развлекает. – однако арапчонок шёл дальше и догрыз яблоко уже давно, он всё хлопал глазами и глядел на лицо блондина.

– Не пустит меня.

– Чего это она тебя не пустит? – Смит остановился и развернулся прямо на мальчишку, глядя на того сверху вниз, прямо на чумазое лицо голубоглазого смуглого мальчишки. Тот пальцем провёл по губам, стирая с них сладкий налёт сока фрукта, покрутив головой он ещё раз похлопал ресницами.

– А вот два братика моих кричат громко, зубки лезут. Там я только мешаю, можно с вами пройтись? Вам, наверное, очень одиноко, дяденька, я правильно, может быть, говорю? – Смит оглянулся по сторонам, пытаясь выловить прохожего, дабы спихнуть мальца уже к нему, однако таковых здесь не было, потому пришлось пойти дальше, не возражая юному спутнику. В юных глазах было что-то особенное, какое-то далёкое воспоминание, которое в моменте нельзя уловить или осознать. Нечто живое пробуждается в его глазах, новый росток жизни, или, по крайней мере, его ответвление.

Видимо, в этом образе и лепете детских глаз, словно в отражении большого зеркала, Майкл увидел самого себя пятнадцать лет назад. Мальчишка продолжал рассказывать что-то идущему блондину, но тот вновь окунулся в свои мысли, потому как детство – та вещь, которая не давала покоя сердцу Смита, по крайней мере это была одна из тех вещей.