Постепенно разум успокаивается, и когда Сабина вновь открывает глаза, она вбирает в свое сознание каждый оттенок крови, который видит. Ее взгляд скользит по прислоненному к стойке обнаженному по пояс женскому телу, изрезанное тут и там изящным почерком, складывающимся в слова. Сабина узнает эти тусклые глаза, сейчас безразлично уставившиеся в потолок, эту кожу, когда-то полную живого румянца, а теперь похожую на заскорузлый воск, эти губы – неестественно алые, в густой помаде, раскрытые в провале скошенного рта.

Маша.

Все выглядит как жутко разыгранная постановка неизвестного режиссера, где актеры могут лишь гадать о собственной роли до самого занавеса, когда их ждет ужасный конец в луже крови и овациях потрясенного зала. Она поднимается с колен и быстро оглядывается. Кто бы ни сделал это, он может все еще быть здесь.

В коридоре пусто и очень тихо. Кажется, что напряжение сдвинуло воздух в одну плотную непроходимую массу, оно давит на виски, вкручивается в мысли.

Раздается неясный шорох, и Сабина вздрагивает, разворачиваясь к его источнику. Ей показалось, что звук шел со стороны одной из дверей в палаты.

Что, если убийца где-то там? Грозит ли пациентам опасность? Мне? – мысли бьются внутри, словно перепуганные птицы, пойманные в силки.

Девушка тихо, но стремительно огибает стойку и цепляет со стола длинные ножницы, перехватывая их за ручки острием вниз. Так же стараясь ступать бесшумно, приближается к палате, из которой слышался шум. Крепко ухватившись за дверную ручку, она медленно начинает проворачивать ее вниз и неожиданно чувствует, как в ладонь толкает чужим усилием. Кто-то открывает дверь с другой стороны. Рука Сабины от резкого движения соскальзывает, и девушка отскакивает назад.

В проходе показывается пожилая женщина, одетая во фланелевый халат, она щурится на коридорный свет и пытается сделать шаг вперед, чтобы выйти из комнаты, но Сабина, быстро опомнившись, загораживает ей проход. За ее спиной рука продолжает сжимать ножницы.

– Вам что-то нужно?

В пяти метрах от них лежит мертвое тело, и девушка на миг представляет, как все пространство разрывается криком, стоит только дать пациентке увидеть жуткую инсталляцию.

Та, сама захваченная врасплох, между тем отшатывается, хватаясь одной рукой за сердце:

– Матерь Божья! Вы меня напугали. У меня вода питьевая закончилась, хотела в кулере набрать, – в руках у нее действительно виднелась пустая пластиковая бутылка из-под воды.

– Я принесу, – Сабина прикладывает все усилия, чтобы голос ее звучал приветливо. Внутри бурлит адреналиновый комок, и девушка уже не различает, страх это, злость, или все вместе.

Пациентка, пробормотав что-то невнятное, все же возвращается в палату, и девушка вновь остается одна. Все кажется таким абсурдным, вся эта ситуация, тело, она сама, бутылка эта дурацкая.

Девушка переводит дыхание и спешит обратно к стойке. Времени может оказаться слишком мало, и нужно действовать как можно скорее. 'Сабина' приписано в конце послания, то ли как имя адресата, то ли как подпись автора. Если тело найдут в таком виде, то станет ли прокуратура разбираться? Или, недолго думая, Сабину определят виновной?

Город пропитан подозрениями, они сочатся из каждой пары глаз, проникают в охваченные страхом людские сердца, нашептывают мерзости про случайного незнакомца, встреченного на улице. Стоит лишь зажечь искру – и пожар чужой ненависти будет не остановить. Когда-то ей уже пришлось пройти через все грани предрассудков, будучи заклейменной дочерью убийцы. Хочет ли она стать мишенью для ослепленных неизвестностью жителей?

Девушка распахивает один за другим несколько ящиков столешницы, где хранятся медицинские принадлежности, хватает нужные и опускается возле тела на корточки.

Надпись с ее именем просто нарисована кровью и легко стирается смоченным в спирте ватным шариком, в то время как остальные оставлены чем-то вроде тонкого лезвия. Рука Сабины на миг замирает, прежде чем окончательно стереть ее имя. Когда оно исчезает с поверхности уже чуть теплой кожи вокруг ножа, взгляд ее поневоле притягивается к резаным ранкам. Аккуратные линии высвечиваются, вытягиваются в симметричные строгие ряды, словно тот, кто писал, скрупулезно вычерчивал их по линейке, а тело умершей было лишь расчерченным листом тетради. Цветок нарцисса в белой ладони будто последний дар перед смертью.

Буквы теснятся, подпирают друг друга, вскидывают вычурно выписанные абрисы, стекают изгибами под конец слов. Бессмыслица. Была ли она порождением больного сознания? А может, в нее вложен какой-то смысл, ведомый лишь его создателю? И что хуже – привлечь внимание безумца или стать актрисой в постановке, разыгранной, чтобы тешить эго хладнокровного убийцы?

Сабина чувствует, как воображаемые часы отсчитывают оставшиеся у нее минуты.

***

Полчаса спустя больница наполнена жизнью, и как оно порой и случается, смерть становится тому причиной. Ее тревожный образ будоражит сознание, зовет прикоснуться к себе, а затем в ужасе отпрянуть, преисполненному сокровенным знанием, сопричастностью к чему-то по ту сторону привычного бытия. Ночная тишина уступает место звукам высоких голосов, глухой сутолоке и шелесту шагов, заставляя Сабину сжиматься от невыносимой переполненности ощущений.

Место нахождения тела до приезда следственной группы прикрывают ширмой, чтобы не пугать людей и не раззадоривать пересуды, которые, впрочем, и так не смолкают. Пациентов будят и спешно переводят в палаты на верхних этажах и противоположном крыле больницы. Та самая женщина с бутылкой выходит самой первой и громко спорит о чем-то с сопровождающим ее санитаром. Проходя мимо Сабины, она качает головой, но ничего не говорит, только суховатые руки ее крепче стискивают на груди шаль, и девушка вспоминает о своей собственной, оставшейся в сестринской. Ее немного знобит, и накидка бы не помешала.

Вскоре на поступивший ранее вызов приезжает оперативная группа. Коридор оцепляют с обеих сторон, он вновь наполняется суетой, но теперь это уже не толчея разбуженного муравейника, а слаженность пчелиных сот, облаченная в одноразовые перчатки и бахилы. Оперативников всего четверо, женщина в медицинской маске сосредоточено осматривает тело убитой, попутно делая фотографии на телефон, а коридор изучает совсем молодой парень – ровесник Сабины или чуть-чуть старше – с небольшим чемоданчиком и видеокамерой. Двое других мужчин переговариваются с Давидом Тиграновичем – заведующим больницы. Один из них стоит к Сабине спиной, но девушке не нужно видеть его лицо, оно и так отпечатано в ее памяти, вдавлено как оставленный металлической пластиной узор на римском стекле, слишком хрупком, чтобы изменить однажды сделанную форму. Она слышала, что у животных есть критический период – так называемый чувствительный возраст. Это время, когда детеныш птицы или млекопитающего запоминают определенный образ – родителя или другого существа, который на всю оставшуюся жизнь определяет их поведение. Иногда Сабина думает, что время, когда она повстречала этого человека, тоже было таким чувствительным возрастом, и теперь на долгие годы с ней остался жить призрак воспоминания о когда-то причиненной обиде.

Заведующий, обычно напоминающий гордого орла, сейчас выглядит взъерошенной ото сна вороной, вид у него совершенно потерянный и даже какой-то жалкий – звонок Сабины вырвал его отнюдь не из супружеской постели, а из соседней к больнице гостинице, что, впрочем, позволило ему быть на месте в короткие сроки. Он говорит что-то, глядя в сторону, где осталась стоять девушка, и следователи оборачиваются к ней. Она с неясной досадой наблюдает за тем, как более молодой мужчина быстро отводит от нее свой взгляд, будто ему даже смотреть на нее было неприятно. Зато его старший коллега смотрит безо всякого выражения, и глаза у него похожи на рыбьи, плоские и пустые. Он кивает Сабине, показывая подойти.