– Эта дверь, – перебивает меня Джон, – она ведет на задний двор. У меня есть ключ, мы выйдем наружу, пройдем через двор, ночью нас никто не заметит…

– А что мы будем делать потом? Нас же поймают, не наступит и новый день!

– У меня есть план. Здесь неподалеку лес, там нас будет ждать машина. Мы уедем на ней до порта, а там сядем на корабль и уплывем из страны. Уплывем отсюда в другую страну и тогда нам никто не будет угрожать. Я все продумал, Кейтлин. Доверься мне.

Моя голова раскалывается. Я оседаю на пол. Конечно же я бы хотела воспользоваться планом Джона, и чтобы все получилось. Но ничего не получится. Мне не сбежать из этого места хранения, из этой страны, от смерти. Я обхватываю голову и начинаю покачиваться. Зачем я пошла с ним? Нужно было сидеть в камере, и все было бы хорошо. Мне нужно вернуться в камеру. Если Грэгори узнает, что я была здесь… Вот черт, уже знает, уже знает. Он подвергнет меня таким пыткам, что я вряд ли доживу до своего дня.

Я впиваюсь ногтями в плечи и бьюсь головой об стену. Нет, нет, нет. Паника захватывает меня, я не могу вдохнуть, я сейчас задохнусь, я сейчас умру, умру, умру…

– Кейтлин, Кейтлин! Посмотри на меня! Слышишь?! – Джон трясет меня. – Все будет хорошо.

А я не могу успокоиться. Просто не могу.

Джон отпускает меня, быстро встает, подбегает к двери и… открывает ее.

Сейчас на улице темно, но благодаря садовым фонарикам можно разглядеть ровно покошенный газон, клумбы с цветами. Я отшатываюсь словно оттуда на меня может кто-то напасть, и падаю на колени.

– Вот, смотри. Все правда, наша свобода близко.

Я теряю ход времени, не знаю сколько я просидела так упиваясь слезами. Но через какое-то время меня начинает попускать. Сил не осталось, они ушли все на истерику.

Я бы даже рассмеялась, не будь мне так плохо. Бедный наивный Джон. Свобода может быть и близко, но ее сильно охраняют от нас.

Я, покачиваясь, встаю и произношу:

– Я не сбегу с тобой.

Лицо Джона мрачнеет, глаза теряют блеск. Мои слова обрушиваются на него так же, как его на меня некоторое время назад.

Он молча доводит меня до моей камеры, и я закрываю дверь.

Дни тянутся жгучей горькой резиной. Непонятно, когда наступает утро, когда ночь. Когда вечер, когда день. Мне все равно. Я не обращаю внимания, когда и какую приносят еду. Аппетит пропал совсем, уступив место тошноте, которая не покидает меня. Я пью только воду из-под крана, когда жажда режет горло. Тарелки сменяются одна за другой. Нетронутая еда покидает мою камеру.

Джон, видимо, обиделся на меня и не приходит. По ощущениям, с того дня, как он показал мне тайный выход, прошло двое суток точно.

Я дочитала книгу.

Эрик так и не пришел забрать ее.

Не пришел навестить меня.

Видимо, я его больше и не увижу.

И до конца жизни буду винить себя, что пропустила встречу с ним по своей вине.

Я так и не скажу ему, что люблю его.

Желудок крутит от голода, но я не могу запихнуть в себя ни кусочка.

В какой-то момент я ловлю себя на желании, чтобы день умерщвления настал быстрее. У меня нет сил мучиться. Каждая минута дается с трудом.

Потом мне стало сложнее дышать. Казалось, каждая секунда режет мое тело, проходит сквозь меня, давая мне почувствовать медленное течение времени.

Проснувшись, я замечаю, что рядом с завтраком лежит белая записка – листок бумаги, сложенный вдвое, а рядом с ней – стаканчик с разноцветными таблетками.

Я беру записку, – она кажется мне очень тяжелой, – и раскрываю ее. Сначала черные буквы плывут перед глазами, я зажмуриваюсь и пытаюсь сосредоточиться. Ноги подкашиваются, они болят так, будто я пробежала марафон с рекордной скоростью. Я присаживаюсь на пол и автоматически сжимаю руки в кулаки от боли в голове. Чувствую спиной кровать. Кладу на нее голову и выдыхаю. Боль стихает, и я снова обращаю внимание на записку. Она помялась в ладони, я разглаживаю ее и чувствую, как к горлу подступает тошнота. Делаю глубокий вдох, вторая попытка прочитать… Зрение снова подводит. Я стискиваю зубы, закрываю глаза. Делаю глобокий вдох и медленно выдыхаю. Еще раз смотрю, и наконец-то черные кляксы на белом обретают для меня смысл.

Дорогая Кейтлин, прошу тебя, выпей таблетки – это успокоительное. И поешь, пожалуйста.

Э.

Записка от Эрика.

Губы сами расплываются в улыбке. По телу расходится тепло, унося боль. Я провожу пальцем по буквам. Подношу бумагу к носу и вдыхаю. Она пахнет Эриком. Приятное чувство убаюкивает меня, я наклоняюсь в сторону, и ложусь на пол. Глаза закрыты. Поджимаю ноги к груди, записку сжимаю в руке.

Осознание прорывается через пелену.

Успокоительные таблетки?

Эрик просит, чтобы я поела.

Но как он узнал, что я не ем? Наверное, Чарли или другой рабочий доложил ему, что я не притрагиваюсь к еде. Эрик волнуется обо мне? Улыбка снова трогает губы. Он даже прислал мне успокоительное.

Аппетита нет, есть не хочется, но желудок ноет. Я бы не ела, но если просит Эрик… я не могу отказать в его последней просьбе. Я и так пропустила нашу последнюю встречу.

Я встаю на колени, что для меня большая победа. Тело кажется таким тяжелым, таблетки и еда лежат на прикроватном столике, я протягиваю руки. Цветные капсулы в стакане, и рядом – стакан воды. Я выпиваю больше половины, потом по одной беру таблетки в капсулах, открываю и высыпаю в оставшуюся воду. В глазах темнеет, у меня остаются силы только потрясти стакан, чтобы размешать белый порошок и выпить залпом горький остаток воды. Стакан выпадает из рук, снова накатывает сильный приступ тошноты. Я прикладываю неимоверные усилия, чтобы удержать успокоительное в желудке. Снова возвращаюсь на пол, нахожу на ощупь записку и сжимаю ее. Интересно, когда подействуют таблетки? Вспоминаю, что мне нужно поесть. Но сил не остается. Сон укрывает меня и поглощает все мои мысли. Но одна успевает промелькнуть: Прости, Эрик.

Я просыпаюсь с пустой головой. Тошнота прошла, голода, как ни странно, не чувствую, хотя ела в последний раз давно. Вспоминаю, что перед тем как заснуть, выпила таблетки. Они-то мне и помогли. Тру лицо руками. Иду в ванную. Умываюсь и чищу зубы на автомате. Когда последняя капля зубной пасты стирается с моих губ, грудь сжимают тиски боли. Вспоминаю о маме с братом. От мысли о них ноги подкашиваются. Хватаюсь руками за раковину, чтобы не упасть. Сжимаю руки и зубы. Мне нельзя думать о них. Просто нельзя. Слишком больно. Больнее, чем думать о смерти. Что они сейчас делают? Сколько плачут? От мысли, что я доставляю им такую боль мне становится плохо.

Слезы вновь накрывают меня. Оседаю на пол. Я скоро умру, мои мучения скоро закончатся, но они…

Сколько они будут меня оплакивать?

Для меня в день умерщвления все закончится, а для мамы с братом, можно сказать, только начнется. Первый день без меня, второй, третий…

Они не видели меня уже несколько недель, но все это время я была жива, была относительно недалеко. Но после…

Я чувствую неимоверную, всепоглощающую вину. И только мысли, что я сделала так, как должна была, так, чтобы им было лучше, не дают мне окончательно съесть себя изнутри.

Слезы кончаются, я успокаиваюсь. Встаю и бреду обратно к кровати, осматриваю камеру в надежде найти что-то от Эрика. Но ничего нет.

Сколько осталось до моего дня умерщвления? Хочу ли я знать точно? Или нет? Засыпать и просыпаться, зная, что в любую минуту за мной могут прийти.

Я решаю спросить об этом у Чарли, когда он принесет еду. А пока ложусь на кровать и считаю от одного до бесконечности. Буду считать, и тогда душераздирающие мысли не будут лезть в голову. Досчитываю до семисот, хотя и сбиваюсь пару раз.

Стук в дверь, проходит несколько секунд, и дверь открывается.

На мгновение я задумываюсь, а вдруг это пришли за мной? Ледяной страх охватывает меня, и хоть тело парализует, мысль в голове только «беги, беги, беги». Нерациональная и идущая откуда-то, но не от меня. Инстинкты?