Боль. Интересно, буду ли я ее чувствовать когда меня будут умерщвлять. Говорят это не больно…

Твердые холодные стены маленькой камеры давят на меня с четырех сторон, а серый потолок – сверху. Я стараюсь не думать о своей клаустрофобии, и просто читать статью в журнале. Мне всегда казалось, что если я буду игнорировать проблему, которую просто не в силах решить, она потеряет для меня значение. Если она не будет волновать меня, не будет сдавливать горло, то не будет и проблемы. Сначала она станет крошечной, а потом и исчезнет вовсе.

Правила по содержанию людей, обреченных на умерщвление, гласят: нельзя смотреть новые программы по телевизору; нельзя пользоваться интернетом; и нельзя читать газеты и журналы, вышедшие после подписания договора. Разрешены диски и кассеты, записанные до.

Маленький красный плеер с пятью песнями и модные журналы десятилетней давности кажутся мне неимоверно интересными и увлекательными в ситуации, когда я пытаюсь оградиться от всего, что на меня обрушилось. Моя жизнь разрушена на мелкие кусочки, да на такие, что я не могу их отыскать. Их уже не соберешь вместе. Все кончено. Хотя до дня моего умерщвления чуть меньше двух недель, но для меня все было кончено в день подписания договора. В тот момент, в ту самую секунду, когда я поставила свою подпись под теми злосчастными словами, которые будут у меня перед глазами всю мою (необычайно короткую) жизнь.

Даю согласие на свое умерщвление.

Горло сдавливает тисками, а в животе завязывается узел. Резко закрываю глаза, досчитываю до пяти, а потом от восьмидесяти до пятидесяти, и снова открываю глаза. Я сижу на полу, потому что больше негде. На кровати я стараюсь не лежать и не сидеть в дневное время, так как потом не могу заснуть ночью. А сон сейчас – мой главный спаситель.

С того дня, как я подписала договор, прошло две недели, и с тех пор я спала по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мне почти ничего не снится, и это ничего – намного лучше моей реальности.

Так же, как лучше нее журналы и старый плеер. Я запретила себе думать, кто читал эти журналы и слушал музыку из этого плеера до меня. Тоже человек, который дал согласие на свое умерщвление. Человек, которого миссис Филлипсон или ее кухарка приготовили и подали к столу.

Нужно срочно отвлечься. Статьи по типу: Как подобрать помаду к наряду, лучшие прически, чтобы понравиться парню, и советы по уходу за собой. Одна песня из пяти – на иностранном языке. Я не знаю, о чем она, и придумываю свой перевод. Слушая эту песню, я представляю, что там поется об уютном домике в маленькой деревне, где вся семья вместе и счастлива. Мне до сих пор не верится, что я больше никогда не выйду на улицу, что не увижу маму и брата. Я больше никогда не приду в школу, хотя и не любила ходить туда. На самом деле я рада, что мои мозг и психика не дают мне утонуть в океане грусти, скорби и боли.

Я просыпаюсь очень поздно – ближе к вечеру, перечитываю журналы, которые знаю почти наизусть, часами сижу в ванной, попеременно включая очень горячую воду и очень холодную, ем.

Когда я просыпаюсь, завтрак и обед, которые мне приносят, уже остывают, и я съедаю все без аппетита, до тошноты, а когда приносят ужин – не трогаю его до поздней ночи, а тогда съедаю и ложусь спать.

Развлечений в камере мало. Всем людям разрешено выходить из своих комнат, чтобы пройтись по коридору, пообщаться между собой, но мне, честно говоря, этого не хочется. Со дня подписания договора я сижу безвылазно в своей камере.

– Эванс! – Громкий, но уставший голос охранника врывается в мое маленькое, – меньше, чем камера, – личное пространство. – Филлипсоны приглашают тебя на ужин.

Мужчина бросает розовое платье на кровать. Я не сразу вникаю в суть дела и несколько секунд попросту пялюсь на него. В голове с бешеной скоростью летают мысли, сбивая друг друга. Одна хуже другой.

– Ты чего? Давай, надевай и пошли, – нетерпеливо произносит охранник и выходит из камеры, прикрыв дверь.

Я чувствую слабость по всему телу из-за страха и боюсь, что сердце сейчас остановится. Хотя, какая разница, все равно я скоро умру. Договор подписан, и если я умру раньше назначенного дня умерщвления – это будет просто неприятность для Филлипсонов.

Согласно закону, есть очень много правил, регулирующих употребление человека в пищу. Его нужно обязательно умертвить с помощью сыворотки под названием атланди́я. А людей, которые умерли по любой другой причине, употреблять в пищу строго настрого запрещается.

Зачем они позвали меня? Я не хочу идти к ним. Правда не хочу. Если только…

Эрик.

Увидеть Эрика еще раз перед смертью. Пусть даже когда я в таком положении. Мне все равно. Я знаю, что Эрик увидит во мне все ту же девушку. Ту, которой я была до подписания договора. Я вспоминаю его глаза в день подписания, он будто бы пытался вымолить прощение. За то, что он поддерживает своего отца, за то, что он не смог меня спасти от такой ужасной участи, за то, что у Нас нет будущего и… на самом деле никогда и не было.

Камеры для людей располагаются в цокольном этаже дома, и я боюсь подниматься наверх, (не хочу, чтобы мне показывали и дразнили тем, чего меня лишили – обычной жизни, свободы, знания и спокойствия, что твоя жизнь не оборвется так скоро), но желание увидеть Эрика сильнее. Оно управляет мной, и я на автомате снимаю белую длинную рубашку, надеваю платье и смотрю в зеркало, что расположено на дверце маленького шкафа.

Я распускаю небрежный низкий хвостик, из которого торчат тусклые темно-русые локоны, и мне кажется, что становится еще хуже. Бледно-розовый цвет платья выглядит ярким по сравнению с моей бледной кожей.

Я выключаю песню, – третью в списке под названием «Это время», – и аккуратно закрываю журнал. Кладу его и плеер на маленький светлый прикроватный комод и выхожу. Пару минут назад мне было плохо, а сейчас – еще хуже. Лишь надежда увидеть Эрика дает мне сил.

Я выхожу из камеры, это ощущается странно и непревычно. Только возле моей камеры в двух шага стоит охранник.

Чарли, – так зовут охранника, что принес платье, – молча ведет меня по темному коридору. Две недели прошло с подписания договора, все эти дни я просидела одна и перекидывалась парой слов лишь с Чарли, когда тот приносил еду.

Время, что мы идем, кажется мне вечностью. Запутанный коридор со множеством поворотов и тупиков. На стенах и дверях нет никаких обозначений, и можно легко потеряться. Не знаю, как это делает Чарли, наверное, время и опыт помогают ему. Почти во всех камерах тихо, в некоторых кто-то слушает музыку, кто-то читает вслух. Я очень плохо помню, как меня вели сюда, вообще вся та неделя во время подписания договора как в тумане. Едком ядовитом тумане, который я вдыхала полной грудью, как выброшенная на сушу рыба. Которую поймали, и прокололи рот, снимая с крючка. А потом бросили на грязную землю ждать, когда ее огреют по голове и выпотрошат.

От этого сравнения меня передергивает, и я пытаюсь отогнать ужасные мысли.

Я считаю двери по бокам от меня, бесшумно шевеля губами.

Тут из-за поворота нам навстречу выходит долговязый парень. Я от неожиданности вздрагиваю. Потом поднимаю взгляд на его лицо, расслабленное и осунувшееся. Но больше всего меня настораживают его глаза – пустые, остекленевшие. Взгляд в никуда. Он очень медленно, еле волоча ноги, проходит мимо нас, даже как будто бы не заметив. У меня пробегает холодок по плечам и спине. Что с ним? Почему он так плачевно выглядит? Чарли никак это не комментирует, а я не спрашиваю. В принципе а как еще должен выглядеть человек, приговоренный к смерти?

Наконец мы выходим к лестнице. Поднимаемся по ней и оказываемся возле двери, отличающейся от всех других. Чарли долго возится, перебирая многочисленные ключи в связке, а моё сердце начинает биться еще чаще. Мерзкий звук бьющихся друг о друга ключей больно отдаёт в уши. Охранник сначала берет один ключ, немного потертый, прокручивает его в одном замке, а потом переходит к другому. Я замечаю всего пять замков. Осторожность и безопасность превыше всего, чтобы никто не смог сбежать.