– Никто и не давит, – бросает София. – Мне лишь грустно, что у Кейтлин с ее отцом такие отношения. Это ужасно, когда родители не любят и не оберегают своих детей.

Я согласна с ней, но мне очень хочется бросить, что когда одни люди едят других, это тоже ужасно, но я сдерживаюсь.

– У них была довольно необычная ситуация, дорогая, – парирует Грэгори. – Но я согласен с тобой, он даже не попытался. Будто бы Кейтлин была обязана расплачиваться за его ошибки. Он знал, на что идет, знал, что может пострадать не только он, но и вся семья, но все равно занимался этим.

– Может, хватит? – громко и твердо произносит Эрик. – Кейтлин неприятно это все выслушивать!

– Ладно… извини, Кейтлин, – отвечает Грэгори понуро.

Я удивляюсь, что он умеет просить прощение.

– Да, прости, мы не хотели ставить тебя в неловкое положение, – подхватывает София.

– Проехали, – выдавливаю из себя я. Мне ужасно неловко, и я не хочу заострять на этом внимание.

Мой отец работал в офисе. Никаких подробностей, потому что он был не особо разговорчивым, точнее он вообще не разговаривал с нами, за редким исключением. А о том, чтобы опуститься до рассказа, как прошел его день и чем он занимался сегодня, и речи быть не могло. Он приходил домой вечером, и его отдыху никто не смел мешать – ни жена, ни дети.

Месяц назад все узнали, что он занимался незаконной продажей людей. Подробностей я не знаю, это было засекречено. Но того, что рассказали нашей семье и общественности, мне хватило.

Он работал в маленькой компании, которая составляла договоры о продаже людей и забирала себе процент со сделок. Одни обращались, чтобы предложить себя на продажу, другие – чтобы выбрать из имеющегося ассортимента кого-нибудь для себя. Мой отец проводил часть продаж неофициально и присваивал все деньги себе.

Отец увлекся и стал проводить нелегально слишком много сделок, и тогда компания заметила, что выручка упала. Начались проверки, отца взяли с поличным и после нашли множество нелегально составленных договоров. Его забрали в место содержания под стражей, сразу же с работы, в тот же день.

Всем этим занималась Организация, следящая за порядком в сфере каннибализма, которая называется «Ордо». Она бдит за тем, чтобы соблюдались все законы и правила, а если кто-то их нарушает – наказывает.

Я помню день, когда к нам пришли сотрудники Ордо. Мы были дома втроем – я, мама и брат. Брат сидел в своей комнате, а мне с мамой пришлось разговаривать с гостями.

Они были отстраненными и холодными, говорили четко и ровно. Они рассказали, что отца будут судить и, скорее всего, он получит пожизненный срок. Но преступление его было буквально против основ, на которых держаться правила об умерщвлении. Все договоры должны быть под контролем страны. Но отец, в глазах Правительства, ГЗСВ и Ордо, возомнил себя выше страны и решил, что вправе распоряжатся жизнями людей.

– Вам так легко этого не простят, – произнес мужчина, сидевший на диване напротив нас с мамой. – Они просто не могут. Когда я говорю «они», я имею в виду Правительство. Простить вас будет стоить им очень дорого, а они не готовы платить, поэтому заплатить придется вам.

Тогда я еще не понимала, что все это значит.

– Кто-то из семьи мистера Эванса должен подписать договор об умерщвлении. Чтобы показать благосклонность к Правительству и закону о свободном выборе.

Я отгоняю воспоминания из прошлого. Ничего уже не изменишь и не исправишь. Я ем понемногу, через силу, больше создавая вид. И бросаю короткие взгляды на Эрика. Ничто не вечно, и ужин тоже заканчивается.

София подзывает к себе Чарли, берет у него ключи и передает их сыну:

– Эрик, проведи Кейтлин обратно.

Он молча подходит ко мне и смотрит в глаза, будто бы спрашивая разрешения. Я киваю, и мы направляемся к двери.

За всю дорогу к камерам Эрик произносит только «прости». Но я слышу в этом одном слове так много. Я не знаю, что ответить. Мне так много хочется сказать ему, но ни одно слово не срывается с губ.

Когда мы проходим по коридору, издалека вдруг доносится истошный крик.

– Кто это? – спрашиваю я и замечаю, как непроизвольно подвигаюсь ближе к Эрику.

– Не бойся и не бери в голову, – мягко произносит Эрик и идет дальше, заметно ускорив шаг.

А крики только усиливаются. Нам навстречу выходит мужчина, одетый в ту же форму, что и Чарли, – темно-серая кофта и свободные штаны того же цвета. Он ведет за собой девочку-подростка, которая вырывается из сильной хватки.

Мне знакомо ее лицо. Она учится в моей школе. Я как-то сидела в холле, и она вместе со своей подружкой тоже. Она в тот день должна была выступать перед своим классом с докладом и нервничала. Девочка читала свою речь подруге, но та ее не слушала. Я помню, как мне стало жаль ее. Тогда наши взгляды пересеклись, я улыбнулась ей и пожелала удачи. А теперь мы встретились при таких ужасных обстоятельствах.

Зачем она подписала договор? Зачем? Что могло случиться, что она пошла на такое?

– Что происходит? – строго спрашивает Эрик, и мы все вчетвером останавливаемся.

– Извините, мистер Филлипсон. Я веду человека в камеру…

– Почему не соблюдены все условия? – Если бы я не знала, что это произносит Эрик, мой Эрик, я бы испугалась. Его голос был строгим, суровым, но при этом он не кричал. Говорил спокойно, контролируя ситуацию.

– Извините, мистер Филлипсон, я вколол ей успокоительное, но оно еще не подействовало, – оправдывается работник.

Девочка в это время смотрит на меня. Она перестает кричать и извиваться, и теперь просто смотрит. А в глазах страх, непонимание. Интересно, она помнит, что мы учимся в одной школе? Или правильнее будет сказать – учились. Я не нахожу ничего лучше, чем улыбнуться ей. Она выдыхает.

– Так нужно было подождать. Нам нельзя нарушать правила, в любой момент могут приехать Ордо с проверкой. – Отчитывает Эрик охранника, а потом переводит взгляд на девочку и спрашивает. – Это та самая?

– Да.

– Веди ее уже в камеру, но впредь чтобы такого больше не было. Ты меня понял?

Существуют строгие правила. Как, где и за сколько купить человека. Сколько времени должно пройти после подписания договора до умерщвления. Минимум – двадцать дней, максимум – один год. Правила содержания человека до умерщвления. Сама процедура умерщвления.

За несоблюдение правил предусмотрено наказание. Устное предупреждение, штраф, занесение в черный список (находясь в котором, ты не можешь законно купить человека или продать себя) или даже лишение свободы.

–Да, мистер Филлипсон, – отвечает работник, уходит сам и уводит за собой девочку. Она упирается, но уже не кричит.

Эрик берет меня за руку и ведет прочь. Я еле успеваю за его длинными ногами. Поднимаю голову, чтобы посмотреть на него: он, нахмурив брови и поджав губы, смотрит прямо перед собой. Я замечаю, как он напряжен. Мы буквально добегаем до моей камеры, Эрик отпускает мою руку, перед этим сжав сильнее на пару секунд.

Я вспоминаю ту девочку. Она же младше меня, а договор можно подписать лишь с семнадцати, мне-то через месяц исполнилось бы восемнадцать, но ей?

– Сколько ей лет? – спрашиваю я.

– Четырнадцать, – отвечает Эрик, поняв, про кого я спрашиваю, его взгляд блуждает от пола к стенам.

Четырнадцать? Но этого не может быть. Как?

– Но…

– На прошлой неделе подписали изменение. Возрастной ценз снизили до четырнадцати.

Я не могу поверить в это. Зачем? Это же ужасно.

Моему брату десять, ему ничего не угрожает еще четыре года, да и «Ордо» обещали, что если я подпишу договор, мама с братом будут в безопасности. Я пытаюсь не накручивать себя, но плохо получается.

Эрику вообще-то нельзя мне это говорить, нельзя сообщать новости, но я благодарна, что он рассказал.

Я опираюсь на дверь в свою камеру и снова смотрю на Эрика. Теперь он тоже смотрит на меня, пронизывающе. Я вглядываюсь в его синие глаза, в его прямые черты лица, мне хочется дотронуться до него. Просто провести пальцами по щеке или по волосам. Напомнить рукам, каково это – касаться Эрика. Напомнить себе и унести это с собой в тот злосчастный день, который вот-вот наступит. Эрик делает шаг вперед, он не прикосается ко мне, но взгляд его сапфировых глаз, удерживает на месте.