– Ручки при себе держи! – сразу предупреждаю я. – Даже не думай!

– Больно надо, недотрога, – Смирнов отворачивается, открывает шкаф, вытаскивает зеленый костюм и молча протягивает мне.

– Андрей, ты бы на размер посмотрел!

На форме четко выделяется цифра пятьдесят шесть. В этих тряпках при моем сорок четвертом я буду некоторое время двигаться внутри.

– Прости, Илона.

Он изо всех сил старается не смотреть на меня. Получается у него это не очень. Что взять с первостатейного бабника! Хоть кол на голове теши, все равно… Впрочем, попытку следует засчитать. Да и выбирает он маленький костюмчик сорок шестого размера.

Повезло сегодня пострадавшему. Николаич, пока до конца дело не доведет, пациента не оставит.

– Спасибо. – И я бегу назад.

Скорее, скорее, нетерпение нарастает. Как сегодня на той стороне? Там же никогда не знаешь, с чем столкнешься: то в мороз и стужу попадаю, то в африканскую жару. Ладно, это по большому счету неважно. Сейчас надо успеть.

– Илона Игоревна, сами встанете?

Это операционная сестра.

– Ира, передай Насте.

Протягиваю ларингоскоп.

– Андрей, – громко зову Смирнова в открытую дверь.

– Чего тебе?

Обиделся. А нечего было разглядывать то, что ему не предназначалось.

– Забери плеврокан. У меня целый год после выставки лежит.

– Оделась?

Он вежливо выглядывает из двери, вежливо отводит глаза в сторону.

– Смотреть можно. Забери набор. Сегодня он пригодится.

Смирнов что-то бубнит под нос.

– Чего? Говори громче, – прошу его.

– Да я возмущаюсь. Накаркаешь опять, как в прошлый раз, когда мы…

Случайно касаюсь его руки, когда Андрей берет пакет.

На столе лежит девушка, почти девочка. По документам ей двадцать, а выглядит лет на пятнадцать-шестнадцать. Три ножевых: одно в живот, два в грудную клетку. Все справа. Девчонка тщедушная, от потери крови вся синяя, как цыпленок в советском магазине. Это четвертое нападение в районе. Как три предыдущих, среди бела дня, когда в старые дворы редко заходят. Ее в подворотне обнаруживает соседский десятилетний мальчишка. Она ждет помощи полчаса. Сил кричать нет. Маньяка давно след простыл. Но время, его не вернуть!

Андрей ругается под нос. Из-под маски полноценные слова не вылетают, одни междометия. Понимаю: это характеристика насильника. В интубационной трубке крови уже нет. Смирнов ставит дренаж, сейчас будет ушиваться. К счастью, в животе не все так страшно, как мы думаем сначала.

Когда Николаич заканчивает, из дренажей начинает течь. Сразу по всем. Да еж тебе в глотку! Он снова открывается. Уже не таясь, Андрюха в голос матерится. Я шагаю в Тень. И мы еще час боремся за жизнь. Безуспешно.

В половине десятого выходим из операционной. У дверей ждет мать. Смирнов ежится: это самый страшный кошмар – сказать женщине о смерти ребенка. Стою с ним рядом. Как оставить их вдвоем? Мать застывает, потом спрашивает:

– Я могу попрощаться?

– Да, но немного позже, – отвечает Андрей.

Ни истерики, ни криков. Мать заморозило, и это по-настоящему ужасно.

– Геля, не надо, – ты тихо произносишь на ухо. Никто не слышит, только я.

– Илона, – Андрей тянет на себя пакет, который я держу мертвой хваткой.

– Извини, – отпускаю свой конец.

– Лон, сама встанешь?

– Нет, Насте помогу. В какой операционной?

– В третьей.

– Да туды ж ее в качель. Как я не люблю третью, неуютно в ней.

– Да ладно тебе, Лон, не ворчи. Третья так третья. Я пошел.

Андрей быстро уходит вперед по коридору, привычно хлопает ладонью по клавише. Тяжелая дверь откатывается в сторону. Он скрывается в предоперационной. Обработка рук, халат, перчатки – на все надо время. Но оно есть, я знаю.

Подхожу к наркозной. Как Смирнов, нажимаю на клавишу с надписью «Вход». Я не хирург, мне намываться не надо. Пока стою у раковины, перед глазами плывет другая предоперационная.

Мы с Танечкой драим руки щетками с мылом, потом спирт, и после – добро пожаловать в тазик с сулемой. Да, мои руки нежными не назовешь. Нет, нынешняя молодежь этого не знает. К счастью. Ах, Танечка! Она умрет от брюшного тифа в тысяча девятьсот восемнадцатом году где-то под Одессой. Это будет позже, а пока мы весело болтаем.

Видение исчезает от звука открывающейся внутренней двери. Из операционной показывается анестезистка. Ее тоже зовут Танечкой. У нее золотые руки, большие голубые глаза и острый, как бритва, язык. Выглядит она лет на двадцать пять, хотя на самом деле ей давно перевалило за тридцать. Двое детей. Муж – известный хирург – работает в другой клинике.

В сентябре, когда в ординатуру приходит новая порция самоуверенных начинающих хирургов, в оперблоке работает тотализатор. Ставки делают по двум направлениям: кто первый осмелится подкатить к Тане, как она его «умоет».

– Илона Игоревна, как хорошо, что вы сегодня с нами.

Таня говорит искренне. Мне здесь всегда рады. Хирурги считают, что я приношу им удачу. Они не знают, чего мне стоит их мнимое везение.

– Танюша, свежие анализы есть? Меня больше всего интересует КОС. И рентген.

Да, все есть. Снимки вывели на экран в операционной. Анализы в руках у Насти, ой, Анастасии Сергеевны.

Не хочу входить. Ветер Призыва превращается в ураган. Ты сзади подталкиваешь меня и шепчешь:

– Не стой, Геля. Пора!

Вдох, выдох, вдох. Открываю дверь и вхожу в операционную. Снова не смотрю в лицо мальчику на столе. Замираю перед экраном. Вроде бы в грудной клетке все хорошо, но это неправда. У меня все чакры сжимаются. Это не его снимки.

– Настя, когда делали рентген?

– При поступлении. Я смотрела, там все нормально.

– Но это не его грудная клетка!

Настя подходит и удивленно разглядывает экран. К нам присоединяется Смирнов. Помолчав, он спрашивает:

– А что не так? Вот и фамилия его. И номер истории.

– Да мне пофиг, что там написано, – я почти кричу. – Это женский снимок!

Удивленно оглядывается операционная сестра.

– Вот здесь, видите!

Я тычу пальцем в едва наметившийся контур женской груди размера «ноль семьдесят пять вовнутрь».

– Это у парня что?

Смирнов разражается долгой тирадой, смысл которой сводится к одному приличному слову «перепутали».

Поворачиваюсь и быстро подхожу к мальчику. Правую половину грудной клетки занимает громадный кровоподтек, под кожей хрустит воздух. Прикладываю фонендоскоп: справа дыхания нет. Смотрю на монитор: сердце заходится в попытках прокачать кровь, давление медленно съезжает.

– Андрей, пунктируй справа.

Напряженный пневмоторакс. Времени нет. Еще немного, и сердце не справится.

– Командирша, отойди.

Смирнов умело обрабатывает поле. Движения скупые, точные, чем-то они напоминают манеру Плетянина. Люблю смотреть, как Андрюха работает. Как в старом анекдоте: «Во-первых, это красиво!» По дренажу отходит воздух. Таня присоединяет аппарат Боброва. Вернее, его современную версию. Парень раздышится, но интубировать все равно надо.

– Настя, готова?

Грин, видимо, кивает, потому что ответ я не слышу. Поднимаю глаза и впервые вижу лицо человека, к которому меня призвали. Взгляд как удар под дых. На операционном столе – мой муж. Мой давно ушедший муж.

Едва не падаю. Кто-то поддерживает меня сзади. Проносятся картинки из прошлого. Вот оно – второе декабря в полной красе. Вот к чему меня ведет Совет. Вот о чем предупреждают родные. Вот зачем горят огни святого Эльма на шпилях Оружейного переулка.

Капитан Иван Николаевич Серов, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения, Сто семьдесят пятый полк Первой московской мотострелковой дивизии. Он погиб второго декабря сорок первого года под Наро-Фоминском. В июне ему исполнилось двадцать семь. Мы были женаты восемь месяцев. О беременности и рождении дочери он так и не узнал.

– Геля, соберись!

Я одна слышу тебя. Прочь лирику! Мой выход.

Настя, точнее, Анастасия Сергеевна Грин хмурит светлые брови, отслеживает кривые и цифры на мониторе. Лицо напряженное: она явно нервничает.