– Что скажешь? – снова спрашивает Смирнов.

– М-м, даже не знаю. Мне не нравится. Но решать тебе.

– Вот и меня тоже настораживает. Такая щедрость только в мышеловках бывает. Еще нальешь?

Андрей протягивает чашку.

– Ты завтракал?

– Не-а.

– Понятно, твои бабы тебя не кормят.

– Лон, я один давно.

– Дня три? Четыре?

– Не. Я серьезно.

– Блинчики с мясом будешь?

– Твои?

– Бабы Вали. Она для Насти оставляет. Но тебе тоже перепадет.

– Давай.

Грею в микроволновке два блинчика. Запах домашней стряпни растекается по кабинету.

– А сама?

– Чего-то не хочется.

– Ты когда-нибудь ешь?

– Конечно, я же человек, – нагло вру.

Какой я человек?! Функция. И жизнь – под стать роли. Так, полет страуса.

Ставлю перед Андрюхой еще одну порцию кофе. Ему нравятся маленькие чашечки. Они уютно помещаются в его больших ладонях. Вот разгильдяй первостатейный, а руки гениальные. Как он эдакой лапищей умудряется красиво шить?

– Илон, я не буду соглашаться. Олька мне тоже говорит, что не стоит оно того. Слишком странное предложение.

– Когда это ты с Ольгой общаться начал?

– Так я и не прекращал. Каждые выходные у них бываю. Почти.

– Ага, так и поверила.

– Правда, ей-ей.

– Ты еще перекрестись, – подначиваю Смирнова.

– Знаешь, я же дурак был, когда…

– С чего поумнел?

Андрей молчит. Снова крутит в руках уже пустую кофейную чашку.

– Спасибо, Лон. Не дала умереть с голоду.

Потом он неожиданно добавляет:

– Знаешь, я к Ольге вернуться хочу. Все эти годы хотел.

Он достает из кармана пачку сигарет.

– Смирнов, охренел?! – с яростью комментирую событие.

– Илон, у тебя не зазвенит, – приводит Андрюха главный аргумент.

Ненавижу запах табака в доме. С тех пор, когда курили везде и всегда. Когда в ординаторской после дежурства топор спокойно висел в воздухе. От вещей воняло как из адской пепельницы.

Помню нашего торакального хирурга Васю Плетянина. Тот, по-моему, папироску не вынимал изо рта. Не знаю, сколько у него за день выходило. На фронте не считали, а потом мы нечасто пересекались. Наверное, в начале шестидесятых последний раз его в операционной застала.

Василий Петрович тогда уже был уважаемым профессором. За его золотые руки и светлую голову прощали многое. Работали в тот день долго и муторно. Несколько раз за операцию он выбегал в коридор и у окна делал пару затяжек. Сестра держала зажженную папиросу стерильным корнцангом. Умер он от рака легких, едва ему перевалило за шестьдесят.

– Хочешь курить – иди на улицу, – резко говорю Смирнову.

– Лон, там холодно.

– Здесь курить сегодня никто не будет. Точка.

– Злая ты. Пойду в отделение.

– Не ко мне. У нас тоже курить нельзя.

Еще не хватало. Не дай бог, Призыв, и дружно взлетим на воздух всем корпусом – и курящие, и некурящие.

– А я и не думал. К себе пойду.

Врет. У них в отделении старшая сестра так гайки закручивает, что ни у кого даже мысли нет подымить где-нибудь в пределах хирургии.

– Андрей, чего приходил-то?

– Посоветоваться хотел. С тобой как-то все распутать получается. Давно собирался с тобой разобраться. Нет, в смысле, с тобой поговорить, чтобы в себе разобраться. Чего-то все криво выходит в последнее время.

– Чего тогда уходишь?

– А я уже. Посидел и понял, что почем. Спасибо.

Он собирается уходить, оставляя на столе грязную посуду и сожаления. Какие же вы все одинаковые, мальчики. Хотел – не хотел, жалел – не жалел.

Иду мыть чашку и тарелку. По зеркалу передо мной прыгают электрические искры. Сколько можно?! Где Призыв? Какого мрака эта канитель! И так каждый раз второго декабря. Совет то ли воспитывает, то ли мстит за непокорность.

За спиной твой голос: «Смотри!» В стекле передо мной мелькают картины. Одни задерживаются, остальные быстро сменяют друг друга. Там настоящее, прошлое и будущее. Только разобраться с ходу не получится.

Вот мы мчимся по лесной тропинке на велосипедах. Я вижу твою спину. На багажнике – корзинка. Пикник? Такого никогда не было. И не могло быть. Корзинка и велосипед современные. Тогда таких не существовало.

Вот Вася Плетянин в анатомичке. Он – мой очередной «однокурсник». А вот мы выпускаемся. И тут же он в форме и хирургическом фартуке сидит на пне. Не вижу, что по сторонам. Похоже, занесло меня в сорок первый. Тогда…

В середине сентября нас снова перебросили. Было холодно и сыро. Не переставая поливали дожди. По-моему, накануне убило Лену Семенову. Взрывом накрыло подводы, которые она сопровождала в эвакогоспиталь. До сих пор не понимаю, откуда он там взялся. Наша веселая девочка… Осталась воронка. И память. Вася за нее всегда на Девятое мая пил. И плакал.

Вот маленькая Арина бежит по скверу. Ей шесть лет. Она кричит: «Мама вернулась!» Солнце бьет мне в глаза. С ней – моя мама. Меня только демобилизовали. В нашей семье всегда все шиворот-навыворот. Женщин с маленькими детьми дома оставляли, а меня в сорок третьем Совет на фронт отправил. Призыв – и вперед. Мамины таланты не понадобились, она внучку воспитывала.

А потом вижу мокрый асфальт. Кто-то мчится на мотоцикле. По-моему, машина летит по Садовому. И наступает темнота. Это ты закрываешь мне глаза ладонями, прижимаешь к себе и шепчешь: «Достаточно. Хватит боли». Потом руки, голос, твое тепло – все исчезает. Я смотрю на собственное отражение. Снова одна.

Мама и бабушка много раз говорили: Совет избавляет нас от боли. А я не могу. Эта мука намертво сплетается с воспоминаниями. С каждым годом связь все сильнее. Я потеряю целый мир – тебя, друзей, мой город. Да я себя потеряю, в конце-то концов. И эта пытка – моя плата за спасенных. Переживу как-нибудь второе декабря. И следующее. И еще одно. Или умру, глядя в зеркало на твои отражения, как влюбленная Горгона.

Иду в отделение. Там Иващенко. И других нужно посмотреть. Да, с Настей еще поговорить. Она странная какая-то. Неужели с Линой не получается?

Анастасия Сергеевна Грин пришла к нам десять лет назад. Уже не помню, кто привел странную плохо одетую девчонку поработать летом. Санитарок всегда не хватало, и студентка-первокурсница пришлась как нельзя кстати.

Я разглядывала худую высокую фигуру и размышляла, как отличалось обучение тогда и сейчас. Нет, в тридцать девятом тоже выпускали недоврачей, но жизнь быстро все расставила по местам. Практики и знаний институт тогда и годы спустя давал недостаточно и выпускал скорее полуфабрикат зародыша, чем полноценного врача. Все как в довоенные годы.

Ох, не дает мне сегодня покоя Плетянин. Я помню, как он первый раз пытается войти в брюшную полость. Тьфу, стыд и срам. Он толком не умеет держать инструменты. Показываю, Вася удивляется. Молчу, откуда у меня опыт.

Зачем ему знать, что я и в Крымскую, и в Первую мировую хирургам помогала. Врать не буду, с Пироговым жизнь не сводила. О нем я только слышала. С другими поработала. Вернемся к Анастасии Сергеевне.

Настя не гнушалась никакой работы. Надо – она мыла полы. Попросили – отнесла анализы. Убрать судно? Без проблем. Или сама бежала по делам.

У нее была говорящая фамилия и костюм соответствующего цвета. Молодежь моментально окрестила нашу новенькую Зеленью. Такой она и осталась для старожилов и однокурсников.

Настеньку выделяли молчаливость и сообразительность. Как-то незаметно она научилась многому, что умели сестры. Потом, когда она была на пятом курсе, я добилась, чтобы ее перевели в медсестры. Как выяснилось, к золотым рукам у девочки прилагалась светлая голова.

Грин ходила за мной хвостом. Она задавала вопросы чаще, чем штатные сотрудники. Она приносила статьи и требовала ответить, почему так, как у авторов, не получается. Мне казалось, Настя училась даже во сне.

Меня не покидало ощущение: с нашей девочкой что-то не так. Грин вела себя как мышка. Она упорно молчала, тихо приходила и незаметно исчезала. Она не пила алкоголь, не крутила романы с молодыми хирургами, не поражала новыми нарядами и макияжем. С огромным трудом мне удалось ее разговорить.