Его родители сбежали из Канады сразу же после её выхода из Содружества и провозглашения там народной республики. Они с детства учили его выживать, то есть мимикрировать и не выделяться, потому он умудрился дожить до тридцати лет практически без проблем, что можно было считать серьёзным достижением, учитывая его весьма сомнительное для Бостона, да и для любого другого крупного города, происхождение. Чистых «ос» не любили нигде, даже если в их жилах текла исключительно галльская, без единой капельки англо-саксонской, кровь. Он даже умудрился продержаться два года в университете, пережил курс ответственной экономики, но социальной антропологии с её краеугольной критической расовой теорией выдержать всё же не смог, особенно ролевых коллоквиумов, где ему постоянно доставалась роль «узколобого эксплуататора – реакционера».
– Эй, Клод! Ну-ка, стой-ка! – Уже на лестнице его бесцеремонно поймала за рукав Камала Фримен – старшая по подъезду от гражданского комитета. – Стой же, тебе говорю, глупый белый мальчишка! – Несмотря на то, что была на пару лет младше, дородная, бритая наголо Камала относилась к «снежку» слегка покровительственно и считала в принципе неплохим парнем, но, на всякий случай, всё же приглядывала повнимательнее и спуску не давала. В его же собственных интересах, разумеется.
– Читал новые правила, уайти? Ещё вчера я всем жильцам разослала.
Клод отрицательно мотнул головой. Камала сделала круглые глаза и разочарованно чмокнула губами.
– Ладно, слушай. С Нового года запрещается жить с так называемыми породистыми собаками…
– То есть нельзя держать?..
– Не «держать», Клод! Уж тебе-то первому стоит следить за языком. Общественно-приемлемой уже сколько лет считается форма «жить с собакой». Теперь же упразднено устаревшее деление на породы, а потому мы на общем собрании решили, что наш дом поможет нашим четвероногим товарищам естественным образом избавиться от такого вредного и навязанного предрассудка, как «порода». На той неделе общественному порицанию подвергся тот тип с соседней улицы, что постоянно гулял вместе с собакой, которую ранее определяли, как «немецкая овчарка». Помнишь его? Так вот. Пёс уже в зооприюте и познакомился там с очаровательной колли – я читала в блоге приюта – надеюсь, у них как можно быстрее появятся щенята! Пёс, конечно, пока скучает, но ксенопсихолог разъяснил ему, что это исключительно навязанное этим бывшим эксплуататором чувство вины…
– А что с Тимом? – вклинился в её монолог Клод.
– С кем? – скорчила недовольную гримасу Камала.
– С Тимом. Хозяином… ну то есть с тем типом, как ты выразилась, с которым жила и которого выгуливала та самая бывшая овчарка и его чему-то там подвергли, вот с ним что?
– А, с этим… – протянула Камала, – наверное, всё ещё в больнице. Ты что, знаешь его? – в её голосе появились подозрительные нотки.
– Ходили в один класс в начальной школе, – Клод попытался сказать это как можно более равнодушно.
– Смотри, Сантклауд… – Камала покачала головой, – не говори потом, что я тебя не предупреждала. На твоём месте я бы ни одного собрания нашей ячейки гражданского комитета не пропускала, а ты в нём даже не состоишь… Теперь ещё и контакты подозрительные. Ты понимаешь, что человек, и к тому же этнический эксплуататор, все предки которого исключительно из Европы, который заводит… Тьфу! Запутал меня совсем! Который живёт. – она с особым нажимом выделила это слово, – с такой собакой, как у этого твоего Тима, как минимум подсознательно, а скорее всего и осознанно является супрематистом, скрывающим свои людоедские взгляды, прекрасно понимая их неприемлемость и осознанно отказываясь работать над собой и искоренять…
– Камала, я опаздываю. У меня ещё много дел, – Клод боком протиснулся мимо массивной активистки и быстрым шагом начал подниматься по лестнице.
* * *
Клод любил сельскую местность. Унылые и опасные пригороды он постарался преодолеть как можно быстрее, и теперь его велосипед шустро катил по просёлочной дороге, а сам он отдыхал от городского напряжения и суеты вечно гомонящих толп. Крутя педали, Клод наслаждался одиночеством. Уже через несколько миль, луга и рощи сменились обработанными полями и пастбищами с невысокими символическими оградами из песчаника, а вдалеке уже показались аккуратные строения ферм.
«Ну вот, почти и добрался», – подумал Клод, стирая мелкие капельки пота со лба тыльной стороной ладони.
Обогнув массивный дощатый амбар, покрашенный кое-где облупившейся красной краской и производивший впечатление немного изношенной и потёртой, но всё ещё крепкой добротности, он спрыгнул с велосипеда и покатил его рядом с собой.
Хлопнула дверь. На увитую плющом террасу вышел пожилой мужчина с пышной рыжей бородой в клетчатой байковой рубахе с аккуратно закатанными рукавами и в потёртых джинсах. В его прищуре сквозила основательность, а сам он напоминал кряжистый дуб, намертво вросший корнями в почву.
– Бонжур – бонжур, мой юный друг! – пробасил он, прикасаясь двумя пальцами к полям воображаемой шляпы.
– Я двадцать лет живу южнее Сент-Джона[8], мистер Бёрнс, – ответил с улыбкой Клод, ставя велосипед на подножку и снимая рюкзак с плеч, – но для вас я по-прежнему франко-канадец.
– Клод, мой мальчик, для меня ты француз, – со смехом сказал фермер, спускаясь с террасы навстречу гостю, – и совершенно неважно насколько чисто ты теперь говоришь по-английски и как долго прожил в Массачусетсе. Кровь есть кровь. Даст Бог, и дети твои останутся французами, – он подмигнул с молодым озорством во взгляде. Джонатану Бёрнсу шёл семьдесят второй год, он был вдовцом и вот уже пятую зиму жил один, потому не упускал возможности поговорить впрок: к тишине он так и не привык, она угнетала его. В округе о нём отзывались с уважением, хоть и считали слегка чудаковатым, но буквально все сходились на том, что Джонатан Бёрнс – фермер старой школы.
Мужчины пожали друг другу руки. Узкая ладонь горожанина утонула в мозолистой руке фермера. Клод едва заметно поморщился, ему на миг показалось, что рука угодила в стальные тиски.
– Пойдём, пойдём скорее в дом, нечего тут… – хозяин с плохо скрываемым беспокойством огляделся и, взяв гостя за плечи, подталкивая его перед собой, заторопился обратно в дом. Плотно прикрыв окованную железом дверь, он шумно выдохнул и, понизив голос, сказал:
– В прошлом месяце ещё одного нашего взяли. Уже третий случай в нашем графстве[9]. Все фермеры под подозрением. Постоянно шныряют Эти… – последнее слово мистер Бёрнс произнёс с нескрываемым отвращением, – вот, полюбуйся, пока я всё достану. Наша местная газетёнка, – он сунул Клоду в руки измятую архаичную газету, напечатанную на бумаге. – Узнай в Бостоне, что тут до сих пор используют натуральную бумагу и не избежать им массового радения под стенами редакции, а как это заканчивается, всем известно – угольки и гора золы на утро.
– Я думал, только «Альманах старого фермера»[10] продолжает выходить на бумаге, – сказал Клод, разглаживая газету. Мистер Бёрнс лишь пожал плечами.
На первой полосе красовался здоровенный заголовок – Sheep Lives matter![11] Далее следовало краткое сообщение об аресте целой сети «чёрных мясников» и их поставщиков из числа местных фермеров, которое Клод наскоро пробежал глазами, а ниже была размещена объемная колонка, прямо сочащаяся ядовитым гневом редактора – красовавшегося на размещённой тут же фотографии – растрёпанного юнца с подрисованными красным карандашом издевательскими рожками и хвостом. Пара абзацев в тексте была жирно отчеркнута всё тем же карандашом:
…кроме того подпольщики распространили воззвание, где цинично заявили, что в ходе отвратительной диверсии, направленной на подрыв морально-нравственных устоев нашего общества, они добавили килограмм бараньей мертвечины в двадцать тонн соевой продукции на местном производстве Ecofood Inc. Продукция изъята в полном объеме и похоронена на городском кладбище. Общественные активисты объявили сбор средств на надгробный памятник. По факту убийства неустановленного барашка и организации диверсии идеологического свойства начато федеральное расследование…