Сегодня гегемония homo videns (человека смотрящего) и радикализация демагогических мнений представляются симптомами дисфункции, которая распространяется телевидением и новой, более изощренной информационной технологией. Конечно, информационно-коммуникационные технологии дают обычным гражданам удивительные возможности, позволяющие получать больше знаний и больше участвовать в общественной жизни (один из современных мифов провозглашает существование виртуальной республики и интернет-агоры, подходящих для новых типов социальной драмы и критики)[26]. Однако нет добра без худа, и именно на это противоречие теория демократии должна обратить внимание. Сегодня опасности для демократии возникают в сложном мире формирования мнений, в универсуме средств, в которых заключена косвенная власть идей, создаваемых и воспроизводящихся свободой слова, свободой прессы и свободой собраний. Эти опасности, как мы уже говорили, возникают в форме плебисцитарной идентификации масс с публичным лидером и в форме популистских претензий на представление всего народа в качестве однородного единства ценностей и истории. Эти акты утверждения народного суверенитета, выглядящие весьма самоуверенно, в действительности являются тревожным феноменом политической пассивности и покорности граждан, меняющих физиогномику демократии.

Согласно плебисцитарной теории, пассивность большинства является фатальным следствием всех форм демократии, как прямой, так и представительной, поскольку демократия – это политическая система, которая на структурном уровне состоит из активного меньшинства и восприимчивого большинства, которое научается «повиноваться и соглашаться с благими намерениями ответственных лиц»[27]. Демократия становится апатичной не из-за выборов как таковых (собрания в античных демократиях управлялись немногочисленными риторами, а граждане в них часто не участвовали). Апатия или массовая пассивность свойственна этому режиму, выступая внутренне присущим ему качеством, поскольку, как утверждает железный закон олигархии, политика – это искусство меньшинства, а не большинства. Однако привычка людей к «подчиненности» доходит до крайности вместе с представительной демократией, поскольку в этой системе голос полностью вытесняется зрением и слухом, которые являются основными «пассивными органами чувств» и единственным способом выражения присутствия граждан в непрямой политике. Современные граждане – это аудитория, а представительная демократия – это демократия зрителей[28]. С точки зрения современных сторонников плебисцита, эта траектория говорит о достижении демократией совершенного состояния. Однако было бы странно утверждать, что эпоха Сильвио Берлускони соответствует полной реализации внутренней природы демократии, если только не считать последнюю тождественной зрительскому скудоумию большинства, завороженного зрелищем, разыгрываемым меньшинством. Прикрываясь обещанием объективного реализма и бесстрастного понимания, плебисцитарная теория демократии предлагает нам перевернутую логику, в которой то, что происходит, становится рациональным уже в силу того, что оно свершилось.

Этот взгляд, опирающийся на авторитетный корпус текстов по социологии и политической теории, ориентированных на работы Роберта Михельса, Вильфредо Парето, Макса Вебера и Карла Шмитта, указывает на то, что аккламацию и массовую демократию мы должны считать и описанием, и нормой. Это предумышленный вывод из определения парламентской или представительной демократии как выборной олигархии или смеси двух предзаданных и раздельных групп – активного меньшинства и пассивного большинства. За этим мнением, согласно которому демократия должна представляться грандиозной системой обмана, запускаемого доксой, мы можем расслышать отзвуки платоновского сарказма, обращенного на любителя демоса. С Платона и до наших времен этот взгляд никогда не терял привлекательности для философов, и периодически он возрождается с новыми аргументами, пытаясь оправдать себя плохой работой современных демократий и находя поддержку в коммуникационных и технологических новшествах. Такая реалистская трактовка выдает традиционное, но ничуть не ослабевшее отвращение мудрого меньшинства к правлению, которое смиренно, но неизменно опирается на мнение, то есть на подсчет голосов и правление большинства. Такая опора на правление большинства не предполагает достижения верных результатов, но зато отражает уверенность в том, что это единственный политический порядок, который уважает свободу не некоторых или лучших, а всех, и не потому, что у них есть какой-то особый потенциал, а просто потому что они существуют. В диархии «голосов» и «мнения» главное, следовательно, ценить демократию в качестве правления, которое основано на принципе равных свобод.

Мнение – это форма действия и форма власти, ядром которой является голос, а не зрение. Именно слишком активное меньшинство стремится быть на виду, желая сделать доксу вопросом исключительно зрения. Меньшинство желало бы превратить народ в гигантский глаз, лишенный голоса. Однако голос вместе со слухом, но не отдельно голос или слух, – вот два фундаментальных чувства и две способности, которые используются гражданами, когда они формируют свои взгляды, слушают других, меняют или выражают свои мнения и пытаются посредством этих мнений обрести политическое присутствие, наблюдая за выбранными ими политиками и вынося о них суждение. Невидимость граждан и их молчание не являются, следовательно, спонтанным или природным качеством демократии, они сфабрикованы и сконструированы распорядителями средств информации и коммуникации, они выступают целью политического класса, желающего существовать вне опасности проверок и перемен.

Следовательно, правильно будет сказать, что представительная демократия заключается в постоянной борьбе представительства, в обнародовании (making public), в публичных дебатах, темы которых граждане считают главными для своей жизни и своих интересов, а потому временами превращают их (когда голосуют) в правомочные решения. Вот что делает доксу властью, определяющей для демократии. В результате докса становится формой действия, которая отличается от воли или условий и процедур, организующих голосование и решения, но при этом остается связанной с ними. И именно по этой причине мнение становится постоянным объектом желания (или поношения) со стороны меньшинства, жаждущего быть окруженным народом, который готов лишь подчиняться и выступать объектом попечения, народом, который не выражает несогласия и в идеале вообще не считает мнение властью.

Отождествление демократии с «силой чисел» традиционно привлекало скептиков и разоблачителей демократии. Высмеяв идею, будто вопросы правления можно решать как чисто количественные задачи, Вильфредо Парето писал: «Нам больше не нужно возиться с вымыслом о „народном представительстве“ – от него нет никакого толка. Давайте пойдем дальше и рассмотрим, какая субстанция поддерживает различные формы власти правящих классов… Различия заключаются, в основном… в соотношении силы и согласия»[29]. С точки зрения Парето, число было попросту хитрым средством, позволяющим использовать силу, заручившись согласием, а демократия – это наиболее эффективный способ достичь той цели, к которой тщетно стремились все тираны, поскольку численный перевес был не на их стороне. Он, однако, не пояснил, почему же тиранам не удалось достичь численного перевеса, а потому его взгляд на демократию оказался, как и можно было предположить, ограниченным, не свободным от предрассудков и попросту ложным: числа работают потому, что в формировании согласия свою роль играет свобода. Чтобы у лидеров был численный перевес, у граждан должна быть свобода. Но какова же функция голосования?