Конечно, призыв к свободе мнения первоначально был направлен на защиту индивидуальной свободы. В частности, он родился в качестве способа отстоять религиозную свободу или свободу совести перед лицом секулярной и церковной власти, выступая в качестве условия не только общественного мира, но также свободной и искренней религиозной или духовной практики[131]. К этому праву обращались, чтобы установить негативную свободу особого рода, которая бы ограничивала власть через утверждение того, что определенная часть жизни индивида относится исключительно к его частной юрисдикции или воле. Однако приобретение этой первой негативной свободы превратило общество в место различных мнений, религий и т. д. Технологическое изобретение – книгопечатание – усилило воздействие индивидуальной свободы, позволявшей формировать идеи по религиозным и иным вопросам, выражать их и обмениваться ими[132].

Мне не нужно заново излагать историю борьбы за свободу вероисповедания и свободу слова, чтобы доказать свой тезис. Достаточно напомнить о том, что с началом гражданской войны в Англии право на свободу слова и свободу прессы приобрело подлинное политическое значение – как раз в тот момент, когда эти свободы были утверждены в качестве гражданских прав. Республиканцы и революционеры придали этим правам смысл политического сопротивления официальной власти, представили их в качестве средства разоблачения и развенчания arcana imperii, а также инструмента исследования и поиска истины. Их негативный или защитный характер положил начало контролю над правительством и давлению на него, став политическим правом гражданина. Джон Мильтон, один из наиболее авторитетных участников ранних битв вокруг свободы мнения, защищал свободу нелицензированной печати во имя открытого процесса дискуссии, который должен изменить природу власти, как политической, так и религиозной, а также и саму природу свободы[133]. В «Ареопагитике» он включил аргумент о свободе слова в республиканскую парадигму, противопоставляющую свободу рабству: «Когда споры предаются свободной огласке, когда они всесторонне рассматриваются и быстро удовлетворяются, значит достигнут высший предел гражданской свободы, к которому стремятся разумные люди»; противоположностью является тирания, подавление голоса общественности[134]. Задачей Мильтона была защита гражданских свобод, и хотя его нарративная стратегия была классически республиканской, его предложение оказалось вполне современным – он требовал защищать динамику несогласия как условие и признак свободы и одновременно интеллектуального совершенствования как индивида, так и общества.

С тех пор гражданские права играют важную политическую роль, хотя они никогда напрямую не превращались в политическое участие[135]. Их косвенная или «негативная» власть с самого начала рассматривалась как качество, которое по своему характеру является антитираническим, поэтому с политической точки зрения они требовали отстаивать такое правление, которое должно проверяться и контролироваться – как институтами и правилами, так и силами граждан, его инспектирующих. Через несколько столетий после Мильтона Ганс Кельзен, а потом и Хабермас подчеркнули необходимую связь между негативной и политической свободой, доказывая наличие внутреннего отношения между индивидуальными правами и демократией[136]. Следовательно, классические гражданские свободы, от свободы религиозной совести до свободы речи и собраний, являются основанием для демократии, поскольку они существенны для формирования двух условий, без которых демократий не было бы, а именно: наличия у граждан доступа к политической информации и возможности всегда, а не только во время избирательной кампании или же в случайном совпадении с отправлением их суверенной воли, свободно выражать и распространять свои мнения о правительстве (то есть критиковать его и открыто выражать свое несогласие)[137].

Из того факта, что представительная демократия является правлением посредством мнения, вытекает два следствия, одно запрещающее, а другое утверждающее: мнение ограничивает правление и в то же время основывает его на свободе. Публичное обсуждение превращает общий интерес в коллективную конструкцию граждан, в результат непрерывного переубеждения и компромисса, который никогда не приводит к окончательному вердикту (неважно, насколько хорошему или правильному). В этом всеобщем процессе несогласие столь же важно, как согласие; критика действует в качестве стабилизирующей силы политической свободы не меньше, чем общая убежденность в некоторых базовых принципах, например тех, что были воплощены в Билле о правах или конституции. Следовательно, «негативную» власть мнения можно описать и как укрепляющую силу, и как индикатор положения «объединяющей силы», связывающей граждан с избранниками. Как говорит Бэйкер, функция публичного форума мнения в современной демократии – это «эгалитарное распределение» (которое выражает принцип плюрализма и антимонопольности) и в то же время «инклюзивный общий дискурс»[138]. Это посылка, на которую опирается двойное значение общественного мнения – с одной стороны, критической и контролирующей силы, а с другой – объединяющей силы легитимности. И это та самая посылка, которая оправдывает правовое вмешательство ради защиты равной свободы на форуме.

Демократия началась с заявления Солона о том, что побеждать следует посредством убеждения, а не денег, силы или семейных связей. «Граждане выходят на форум, не имея ничего, кроме своих аргументов»[139]. В современной устоявшейся демократии «мы можем считать само собой разумеющимся, что демократический режим предполагает свободу слова и собраний, а также свободу мысли и совести»[140]. Такое отношение к ним как к данности способно скрыть их силу и одновременно хрупкость. В считающемся сегодня классическом исследовании места единогласия и конфликта в функционировании небольших демократических организаций Джейн Дж. Мэнсбридж указала на то, что условия, в которых равная власть считается необходимостью, возникают тогда, когда ясно, что эти свободы отсутствуют или сокращаются и когда есть соответствующее их восприятие. Мэнсбридж добавляет к этому, что неравенства сами по себе не являются проблемой, если никто не воспринимает их в качестве проблемы и если у каждого есть возможность «осуществлять равную власть», то есть если все члены [организации] считают, что обладают «равной властью, которую они могут применить, „стоит им только захотеть“»[141]. Именно поэтому процедуры представляют ценность, а люди считают себя независимыми даже тогда, когда повинуются законам, которые были приняты большинством или выборным парламентом[142]. Я предлагаю применять различие между «равными возможностями» и «достижением» равенства к процессу формирования мнений. Как и в случае полномочного волеизъявления, чем слабее возможность граждан участвовать в форуме или чем более слабой она ощущается, тем важнее им эта возможность.

Проблема – не конфликт сам по себе или неравная власть как таковая. Гораздо более тревожная проблема – ощущение гражданами того, что у них нет «равных шансов направить движение своей организации в предпочтительную для них сторону», что у них нет власти или что их действия не влияют на публику в той же мере, что и действия других[143]. Снижение в устоявшихся демократиях доли граждан, принимающих участие в выборах, – тревожный сигнал: гражданам, вероятно, кажется, что у них нет шанса повлиять на политическую жизнь в своей стране; что они не равны в управлении властью мнения, хотя у них и есть равные избирательные права, а также свобода слова и печати; другими словами, что власть избирателя оказывается в любом случае пустой, если эта власть изолирована[144]. Они стремятся не к уравниванию социальных условий, но к блокированию их перевода в политический голос и власть. И это урок, который демократия преподнесла еще в самом начале, когда Солон, освободив задолжавших граждан своего города от власти кредиторов, попытался дать им равные шансы на участие в политической власти, поскольку полагал, что это лучший способ гарантировать то, что они не подпадут под владычество богачей. Следовательно, демократические решения должны воздействовать именно на препятствия, мешающие политическому равенству и участию, разоблачая их и стремясь их устранить. В своем обращении 1920 года о «Новом национализме» Теодор Рузвельт сформулировал похожие идеи, когда он, заметив, что право на собственность «не дает избирательного права какой бы то ни было корпорации», заявил: «Необходимо, чтобы были приняты законы, запрещающие прямое или косвенное использование корпоративных средств для политических целей… Если бы наши политические институты были совершенны, они бы вообще не допускали политического господства денег в любом из наших дел»[145].