Если парафразировать Аристотеля, современным гражданам не хватает самодостаточности в сборе и интерпретации информации, в достижении эффективной коммуникации. Эта нехватка автономии значительно сокращает возможность принятия автономных политических решений и, более того, осуществления контроля над теми, кто был выбран править. То есть здесь страдает не только их участие в политике. Слабой и беззубой становится сама их свобода. Нарушение принципа равной свободы в области мнений – это нарушение системы сдержек и противовесов; оно выражается в концентрации власти на одной стороне, а на другой – в недостаточной силе противодействия, которая могла бы либо остановить деспотическую или чрезмерную власть, либо сопротивляться ей.

В демократии, в которой наиболее важная власть граждан является, по существу, «негативной», поскольку это в большей мере власть суждения и влияния, а не каких-либо действий, тот факт, что их косвенная власть осуществляется через сеть опосредования, которая в значительной мере опирается на деньги, а потому отличается структурным неравенством, означает то, что она, возможно, уже не является эффективной контролирующей силой. Скорее, косвенная власть представляется источником новой, вездесущей власти, неподконтрольной гражданам. В деле, которое было признано «поворотным» и стало прецедентом для политики государственного невмешательства как лучшего способа сдерживания монополизации в медиаиндустрии, судья Верховного суда Байрон Уайт заявил, что «самым главным является право зрителей и слушателей, а не право телеканалов. Цель Первой поправки – сохранить свободный рынок, не ограничиваемый ни государством, ни частными лицензиями»[186].

Хотя возможны аргументы в пользу ограничения монополии, которые бы защищали интервенционистскую стратегию законодательной власти, здесь мне важно привлечь внимание к тому важному признанию, что правило государства – защищать поток информации от концентрации власти и что свобода тех, кто находится в состоянии пассивности, например, аудитории, – это первейшее благо, которое должно защищаться правом. Косвенность, укрепляемая в политике технологиями и деньгами, усугубляет неравное положение оратора и слушателя, предполагавшееся уже традиционным риторическим стилем коммуникации, а потому слушатель больше нуждается в защите, чем оратор. Кроме того, она проясняет столкновение между правами частной собственности и простым наличием доступа к коммуникации[187].

Следовательно, коммуникация – это территория нового конфликта в представительной демократии между негативной и позитивной свободой[188]. Будучи благом, которое наделяет «содержанием» принцип самоуправления, она должна защищаться. Это, если следовать традиции Брандейса, важная функция Первой поправки[189]. В традиционной либеральной концепции свободы слова ее защита рассматривается на основе представления об индивиде как автономном суверене, которому противостоят все остальные индивиды и общество. Нежелание рассматривать ее в качестве еще и части политического права или как право на участие в политической жизни обосновывается той посылкой, что свобода слова не должна вступать в конфликтные отношения с другими благами, например, такими как равенство, иначе не избежать риска ограничения или принудительного вмешательства.

Однако здесь вопрос не в конфликте между свободой и равенством, а в двух концепциях свободы, одна из которых выстроена по модели чистого невмешательства, тогда как другая говорит о свободе взаимодействия и политического участия. Вмешательство со стороны государства должно быть ориентировано не на содержание (как совершенно справедливо подчеркивается в аргументах о невмешательстве и непринуждении), а, скорее, на поддержку действия основных политических прав: цель свободы мнения еще и в том, чтобы позволить гражданам участвовать в споре по политическим вопросам таким образом, чтобы никто из них не получал привилегий и не был ущемлен по причине отсутствия материальных ресурсов[190]. Конституционная демократия преодолела либеральный подход XIX века, устранив расхождения с принципом самоуправления и его нормами. Критерии демократической политики коммуникации – это ответственность и равные возможности. Выборные политики и органы должны отвечать перед гражданами, а чтобы это было возможно, необходимо точное отображение политических вопросов и интересов, а не просто регулярные выборы. Распределение возможностей высказываться и быть услышанным – это также центральная проблема, поскольку только на основе такого распределения граждане могут участвовать в определении политической повестки и в то же время в контроле и проверке политиков и институтов. Эти критерии согласуются с диархическим взглядом на демократию, согласно которому граждане играют две роли – как участники, выдвигающие представляющих их кандидатов, и как «конечные арбитры или судьи в политических спорах»[191]. Цель – выполнить основное обещание демократии, а не создать некую образцовую демократию или какую-то этическую концепцию хорошего общества.

Этим дополняется аргумент, утверждающий, что область политического мнения требует стратегий контроля, похожих на те, что были приняты конституционной демократией ради регулирования отправления власти. В современной демократии, чтобы публичный форум был открыт для всех, для формирования мнения и коммуникации требуется нечто большее защиты свободы выражения или классической либеральной стратегии государственного невмешательства. Конституционной политики (невмешательства правительства), возможно, больше недостаточно, так что, вероятно, требуется демократическое законодательство, которое не воздерживается от действий, а, напротив, применяет активную стратегию противодействия экономической власти на публичном форуме. Более активная стратегия нужна потому, что, апеллируя к частному праву на самовыражение, классический либеральный подход не может привлечь должного внимания к политической несправедливости, которая возникает из огромного неравенства в возможности быть услышанным[192].

Осознание воздействия технологии на формирование суждения и на политическое влияние было достаточно четким уже в XVIII веке, когда прогрессивные интеллектуалы и политические мыслители предложили распространить образование на всех граждан, внедрив общенациональную систему школьного образования, которая дала бы им возможность воспринимать печатные тексты и участвовать в демократическом процессе отбора, а также ответственно и умело выносить суждения. Роль образования в социальной философии прогресса и политического равенства Николя Кондорсе – один из наиболее заметных примеров, хотя и не единственный, нового внимания к условиям формирования мнения.

Это примеры, подтверждающие то, что право гражданина в представительной демократии не сводятся к избирательному праву. Кондорсе полагал, что добиться массового компетентного участия в политике за счет образования – наиболее важная задача, которую должно преследовать республиканское правление, вместе с защитой свободы прессы и развитием научного знания[193]. Обучение граждан практическому применению информации и научного образования стало необходимым условием укрепления современной демократии. В середине XX века Джон Дьюи приспособил этот просвещенческий гражданский взгляд к требованиям демократии в индустриальном обществе, проведя различие между знанием и пониманием. «Я использую слово „понимание“, а не „знание“, поскольку, к сожалению, знание для многих людей означает „информацию“… Я не хочу сказать, что мы можем понимать, не имея знаний и информации; я лишь говорю, что нет гарантии… что приобретение и накопление знаний создадут условия, порождающие разумное действие»[194]. Основываясь на этой интуиции, современные демократии сделали из образования право и обязанность гражданина, выполнение которой требует государственного вмешательства, а не воздержания от него.