Политические философы смотрят на представительную демократию с точки зрения демагогии как риска, заключенного в партийном политическом суждении. Они указывают на вызванное предвзятостью искажение политических вопросов, выталкиваемых на поверхность избирательной борьбой, и утверждают, что снижение роли демократических процедур, таких как голосование за представителей или на референдумах, могло бы освободить демократию от демагогии, неизбежно создаваемой политическими мнениями. Деполитизация демократии за счет расширения области беспристрастных решений, принимаемых судами, экспертными комиссиями, совещательными группами и неполитическими органами власти по таким ключевым вопросам, как национальный бюджет, – ответ, предлагаемый той концепцией, которую я буду называть «демократическим платонизмом», то есть философским снятием демократии, представляющим собой наиболее радикальный и настойчивый вызов, брошенный демократии, пусть даже во имя ее самой. Эпистемические и неполитические подходы, похоже, отождествляют демократию с популизмом, когда полагают, что на политические формы поиска согласия невозможно воздействовать беспристрастным знанием. Предсказуемый вывод из этого диагноза звучит так: для ограничения популизма потребовалось бы изменить облик демократии или освободить ее от «порока» политической партийности, неизбежно порождаемого избирательной борьбой и представительными институтами. Враг здесь – «докса». Однако усовершенствование политической природы демократии за счет ее превращения в процесс получения «верных результатов»[16], а не просто тех, что обоснованы процедурами и конституцией, ведет к сужению, а не спасению демократии. Вполне законная озабоченность демагогией выливается в этом случае в решения, которые, найди они практическое воплощение, могли бы поставить под вопрос обоснованность демократической политики мнениями и, по сути, исказить демократию. Вот что я предлагаю называть демократическим платонизмом, представляющим собой вечный миф о царе-философе, ныне облачаемый в коллективные и эгалитарные одежды. Толпа, состоящая из людей, которые, стоит только предоставить им определенные данные и техники обсуждения, достигнут правильного результата, все же не обязательно будет демократическим собранием, даже если оно эгалитарно. Равенство в чем-то, пусть и важном (например, знании), не имеет никакого отношения к демократии или политическому равенству[17].
На другом конце спектра находятся популизм и плебисцитаризм, которые предлагают не менее радикальную перелицовку, поскольку они рассматривают сферу общественного политического мнения в качестве территории, которую необходимо – при поддержке толпы зрителей – завоевать под руководством умелых лидеров и всеобъемлющих идеологий. В противоположность теории и практике представительной и конституционной демократии, в этих случаях мнение не является властью, которая нужна, чтобы оглашать гражданские требования, надзирать за институтами и разрабатывать альтернативные политические программы. Как мы увидим, популизм и плебисцитаризм – не тождественные феномены. Однако они сходятся в том, что бичуют институты-посредники, например политические партии и парламенты, а также продвигают персоналистские формы представительства, взывая к сильной исполнительной власти. И популизм, и плебисцитаризм превращают общественное мнение в игру слов и образов, которая сводит политику к процессу вертикализации, но при этом они утверждают, что намерены вернуть политику народу, а народ – политике.
Во всех этих трех случаях на первый план выходит тот факт, что демократия основана на мнении. Эти интерпретации акцентируют три разных отношения к доксе, которые могут использоваться в качестве ориентира при интерпретации того, как именно они выстраивают демократию. Если платоническая или эпистемическая теория предлагает вывести доксу за пределы демократической политики и сделать из последней диархию воли и разума, то популизм пользуется доксой как активной стратегией гегемонического объединения народа, которое претендует на тождество с волей суверена; тогда как плебисцитаризм, хотя он признает диархическую систему и сохраняет отделение электорального момента от мнений, превращает доксу в название для сфабрикованных видеорежиссерами образов, на которые реагирует народ. Пусть по разным причинам и с разными целями, но все эти решения – эпистемическое, популистское и плебисцитарное – искажают демократию, вторгаясь в природу одной из двух ее властей, то есть форума мнений, видоизменяя ее роль и применение. Кроме того, все они предлагают существенно пересмотреть или даже упразднить процедурный характер демократии, от которого зависит ее диархический облик.
В конечном счете я бы сказала, что есть два взгляда на демократию, которые сталкиваются друг с другом в современной политической теории и практике: один поддерживает политический процедурализм, считая его лучшей нормативной защитой демократии и, по сути, истинным обликом представительной демократии, поскольку он позволяет соблюдать диархический характер такого типа правления; другой же видит в делиберативных процедурах и политическом оспаривании инструмент для более высокой цели – истины, конструирования народа-гегемона или же создания граждан-зрителей. Эпистемическое, популистское и плебисцитарное мировоззрения, хотя они и различаются, представляют собой зеркальные отражения друг друга, сходящиеся в позиции, которая отрицает нормативный характер политических демократических процедур и той формы, которые они принимают в представительной демократии. Цель их критики заключается в перестройке демократической власти с ориентиром либо на процесс принятия решений, оцениваемый с точки зрения правильности производимого им результата, либо на однородный суверенный народ, чей голос довлеет над обычными правилами игры, либо, наконец, на «зрение», а не «голос», то есть на превращения публики в пассивную аудиторию, с неослабевающим любопытством взирающую на дела лидеров, но не стремящуюся принять в них участие. Три эти предложения по перестройке демократии соперничают с представительной демократией на территории представительства, поскольку оспаривают значение и функцию публики, которая и есть исконная область политического представительства.
В данной книге я разворачиваю эти интерпретации и утверждаю, что они намечаются всякий раз, когда мы истолковываем демократию в качестве правления посредством мнения, действующего за счет определенных процедур в рамках надежной системы прав и разделения государственных властей, то есть в рамках организации, которая должна распределять, контролировать и раздроблять, а не концентрировать или превозносить власть (а вместе с ней и мнение как форму власти). Эти рамки являются также посылкой, заставляющей меня признать нарушения и сбои в современной демократии, планетарный успех которой снижает ее защищенность от собственных проблем[18]. Все указанные типы искажения позволяют нам, пусть у них и не было такой цели, лучше распознать риски, угрожающие современной демократии. Более того, они заставляют нас осознать то, что, хотя демократические процедуры в конце XX века добились на практике полного признания, в теории демократии они были вытеснены на обочину, когда их посчитали функционалистским методом, лишенным нормативного значения. И то, что в то же самое время их атаковали сторонники эпистемических, популистских и плебисцитарных взглядов, говорит о невнимании к ним теории демократии, которая несет ответственность за их превращение в сферу, отданную на откуп реалистам, сомневающимся в их нормативном значении и природе. В заключении я, соответственно, предлагаю теории демократии заново утвердить нормативное значение демократического процедурализма как ответственного обещания соблюдать равные политические свободы граждан.
Облик, предъявляемый демократическим обществом миру и позволяющий, собственно, опознавать его в качестве демократического, – это, прежде всего, индивидуальное избирательное право, которое требует своего свободного, простого и необременительного осуществления, а также подсчета в соответствии с принципом большинства голосов, которым приписывается равный вес. Эти основополагающие характеристики согласуются с тем фактом, что все демократические решения могут быть изменены, поскольку они «не просто застывший результат» частных интересов граждан или «неполитических» аргументов, а выражение того политического образа действий, который присущ свободным и равным гражданам в публичном пространстве и который отождествляется с политическим обсуждением в его наиболее широком смысле[19]. Политические мнения наделяют смыслом тот факт, что демократические граждане свободны формировать и изменять свои взгляды, а также переставать поддерживать ранее принятые решения. Ценность и значение политического равенства и свободы покоятся на постоянстве этого процесса. За отправную точку мы должны взять мнение, если хотим ответить на угрозу демагогии и разобраться с дисфункциями сложившихся демократий. Следовательно, хотя философы настаивают на том, что мы должны истолковывать демократию в качестве доказательства того, что толпа (то есть неполитическое собрание), если она направляется правильными процедурами, способна достичь верных результатов, я, напротив, утверждаю, что деятелем демократии является не толпа, а граждане, которые существуют и действуют посредством процедур, предполагающих изменчивость их мнений, а не истину или добродетель. Говоря словами Джона Ролза, «политический либерализм полагает, что такое стремление к полной истине в политике несовместимо с демократическим гражданством и идеей легитимных законов»[20].
