«Извиняюсь за беспокойство, Вера Ивановна, может, не вовремя… я это… спросить хотел, – Чибис замялся, глядя в пол. Извиняющийся тон так не шёл к тому человеку, которого запомнила на собрании, что Вера Ивановна на секунду решила – обозналась, это не Чибисов, кто-то другой, похожий. Но нет, это он, Василий Чибисов – Чибис, Васька Бешеный – он самый. «Вы литературе учите, – поднял Чибис глаза, – может, знаете, откуда это, – Чибис замолк, собрался и медленно повёл, помогая необычным словам круговыми движениями правой руки: – Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот, кто три тому недели на коленях, труп матери, рыдая, обнимал…»

Если бы Чибис сейчас сделал стойку на голове, или прошёлся по потолку, или предложил Вере Ивановне стать его женой, – она бы не столь изумилась. «Я вот ещё помню, – видя замешательство учительницы, продолжил Чибис: – Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю… Так знаете?

Вопрос пробил завесу непонимания. «Да-да, знаю, – торопливо заговорила Вера Ивановна, – это Пушкин, «Маленькие трагедии», четыре пьесы. А то, что Вы… цитировали… это «Пир во время чумы». А Вам… а Вы… это зачем?». Чибис вздохнул, развёл руками и ответил просто: «Да почитать бы. А что спрашивать – не знал. Теперь знаю, спасибо Вам. Схожу в библиотеку». «Не надо в библиотеку, – остановила повернувшегося уходить Чибиса Вера Ивановна. – У меня есть эта книга, я Вам сейчас принесу, – и засмеялась вдруг: легко, приветливо, – знаете, это просто замечательно, что Вы пришли».

В доме уже все улеглись, когда Чибис пришёл со двора – менял подгнившие столбы забора. Осторожно, чтобы не шуметь, разулся, прошёл за заборку – на кухню. Согрел кипятильником чай, погуще заварив, с наслаждением выпил большую полулитровую кружку. Потом некоторое время сидел в задумчивости, посасывая потухшую сигарету. Встал, босой прошёлся по комнате. В избе было тепло от протопленной печи, свежо от намытых полов, через полуоткрытую створку окна шёл сильный, чистый запах короткой, полупрозрачной майской ночи. Все спали. Ленка, свернувшись калачиком на расшатанном старом диванчике, тихо сопела в подушку. Колька богатырски разметался на раскладушке, которая была ему мала – неприкрытые ноги торчали в разные стороны. Ульяна спала покойно, устало откинув больные, натруженные руки, густая прядь её русых, рано поседевших волос касалась обветренных, потрескавшихся губ. Чибис потихоньку прикрыл окно, натянул одеяло на худенькое ленкино плечико. Затем прошёл за переборку, к столу, где Колька с Ленкой обычно делали уроки, включил настольную лампу. Задёрнув ситцевую занавеску на окне, открыл ящик старого комода и достал оттуда книгу в чистом переплёте. Внимательно посмотрел на неё, пристроил на край стола, аккуратно сложил в стопку кольки-ленкины учебники, отодвинул их. Рукавом тщательно протёр клеёнку стола, но этого показалось мало: взял газету, развернув её внутренней стороной, постелил на стол, книгу положил сверху. Сел, тщательно вытирая пальцы рук о расстёгнутый ворот рубахи, прислушался. Тишина. Только молодой тополь за окном, вздрагивая от свежего ветерка, задевал порой краешком ветки за стекло. Чибис глубоко вздохнул, провёл языком по губам и, придвинувшись плотнее к столу, бережно раскрыл книгу.

Милан – отличный город. Я довольно часто бываю здесь по делам своего института, и каждый раз уезжаю с некоторым сожалением. Но на этот раз хотелось побыстрее уехать: двое суток сижу в аэропорту, не могу улететь из-за непогоды – Альпы обложили Милан снегопадом. Только что нужный мне рейс на Берлин в очередной раз отложили на неопределённое время, и я вновь задремал в кресле зала ожидания, а потом и вовсе уснул.

Приснилось, что я бегу по аэродрому, догоняю убегающий от меня самолёт; за самолётом волочится верёвка, за которую я пытаюсь уцепиться, чтобы удержать самолёт, но никак не могу ухватить кончик…

Разбудил взрыв хохота. Вздрогнул, осмотрелся. От души веселились четверо молодых испанцев, показывая в сторону взлётной полосы, хорошо видимой через стеклянную стену. Я посмотрел туда и невольно улыбнулся. Рядом со зданием аэропорта приземлился невесть откуда взявшийся, несмотря на метель, маленький самолёт, похожий на наш АН-2. Но при торможении пилот, видимо, не справился с управлением на скользкой полосе и самолётик врезался в снежную гору, что накидала снегоуборочная машина; врезался так, что ушёл в снег наполовину. Пилот, барахтаясь в снегу, выбрался из машины; выбравшись, предстал совершенно знаком вопроса: молча стоял перед снежной горой, из которой торчал его самолёт, почёсывая затылок, – картина и впрямь была комичная.

К веселящимся испанцам прибавилось ещё несколько зевак, вроде, датчане, потом к веселью присоединились канадцы… Но я уже не смотрел. Другая картина выплыла из глубин памяти – мутноватая вначале, прояснялась всё более и более.

Давно это было, лет тридцать пять, наверное, нет, уже тридцать восемь назад. И много разных событий, и гораздо более значительных, казалось бы, случилось после, но это происшествие вспомнилось до мельчайших подробностей.

Глава 1. Ошибка «инженера Феди»

Нас было четверо, оказавшихся в тот мартовский морозный день в неуютном, холодном салоне двенадцатиместной «аннушки», что должна была лететь по маршруту Верхняя Паденьга – Кулига. Я, зелёный первокурсник, недавно сдал свою первую сессию и теперь добирался из столицы к родителям, имея в запасе десять дней. Дорога уже порядком измотала, и добраться до дому казалось верхом желаний.

Попутчики все были немного знакомы мне. И они, казалось, узнали меня, но поздоровался лишь один: худощавый, с живыми глазами на скуластом лице. Помнил, что на селе его звали Гришка Князь. И ещё одного помнил по прозвищу – маленького коренастого мужичка с шапкой огненно-рыжих волос на веснушчатой голове; его так и прозывали – Коля Рыжик. Ближе других знал я Павла Артюхова, широкоплечего рослого богатыря с постоянно невозмутимым выражением лица. Все трое были близко знакомы между собой и все, судя по разговорам, находились в райцентре по делам и теперь возвращались домой. Наш самолёт на Кулигу должен был улететь утром, но рейс всё переносили и вот, наконец, всё же дали посадку. Сидели в самолёте мы уже довольно долго, но почему-то не было лётчиков.

Пилот появился, когда все, особенно я, уже порядком намёрзлись в холодном металлическом чреве, а Князь успел пару раз громко и недвусмысленно выразиться насчёт порядков в районном аэропорту.

– Здорово, мужики! Заждались? Сейчас полетим, – грузное тело лётчика протиснулось во внутрь самолёта. Одутловатое, с мазутным пятном на щеке лицо его быстро повернулось туда-сюда, как бы оценивая вверенное ему хозяйство, но не выразило ни удовлетворения, ни досады.

– Я, мужики, с вами не должен был лететь, – уже из кабины, как бы извиняясь за наше ожидание, объяснял он. – Только ваш экипаж на другом рейсе, вот меня и подняли. Видите, даже без второго лечу. Ну ничего, скоро будете в своей Кулиге.

Потом самолёт долго, натужно ревел двигателем, затем медленно, скрипя и трясясь, выруливал на взлётную полосу. Наконец, как-то жалобно взвыв, нехотя сорвался для разбега, взлетел.

Было холодно, особенно ногам. Да и куртка, что была на мне, была явно не рассчитана на подобные экспедиции. Земляки мои, в своих полушубках и унтах, чувствовали себя гораздо уютнее. Павел, как взлетели, почти сразу уснул, а Князь, попеременно заглядывая то в иллюминатор, то в раскрытую кабину пилота, оживлённо рассказывал что-то, неразборчивое за рёвом мотора, Рыжику, конопатое личико которого, слегка запрокинувшись, старательно внимало Князю.

Потихоньку я всё же задремал. Проснулся от короткого толчка – приземлились. Самолёт, подпрыгивая, прокатился положенный ему путь, встал.

– Приехали, мужики, – бодро крикнул пилот, когда стих шум двигателя. – Давай, открывайте дверь. Да почту помогите мне выгрузить.