Да, это были они: обидчики, враги – те четверо, а с ними ещё трое, незнакомые. Чибис узнал бы их в любой толпе и на любом расстоянии. Особенно этих двоих: бородатого толстяка, что шёл впереди, размахивая свободной рукой, и что-то гоготал басом; и носатого белобрысого верзилу, что лыбился щербатым ртом. Да и этот, кудреватый, запомнился своей ухмылкой. Они прошли совсем рядом, шагах в десяти, и, наверное, заметили Чибиса, оторопевшего за кустами ивняка, но даже не глянули. А может и не заметили, занятые своим разговором, довольно шумным. Каждого из них Чибис готов был душить своими короткопалыми, мозолистыми руками, душить до тех пор, пока глаза их не вылезут из орбит. «Падлы лохматые, шакалы…» – злоба подпирала Чибиса, рвалась наружу. За сорок лет его жизни не было обидчика, которому он не отплатил бы сполна, часто вдвойне и втройне. Но то было до сегодняшнего дня. Сегодня утром он получил самое страшное оскорбление в своей жизни, и оно оставалось неотмщённым.

День был какой-то проклятый, недаром тринадцатое число. Всё пошло кувырком с самого утра. Проснулся Чибис около девяти с привычной похмельной тоской и тяжестью во всём теле. Нынче похмелье было совсем уже невмочь. На то причина: обычно регулярные запои у Чибиса заканчивались через неделю, а тут уже две считай – как с Первого Мая начал, так и не просыхал почти. В хозяйстве был полный развал – до праздника Чибис задумал менять сгнившие нижние венцы у двора, да так и бросил; да и забор вдоль усадьбы кой-где завалился, горбыль на сарай привезён – валяется, не убран. В самом доме стояла грязь непролазная – в запое Чибис не имел обыкновения снимать сапоги при входе. Ульяна, жена Чибиса, с лихвой изучившая повадки мужа за шестнадцать лет совместной жизни, уже и не прибирала в доме, только убрала подальше всё ценное бьющееся, да дорогое пачкающееся. Дети – Колька и Ленка – старались батьке на глаза не попадаться, – заест пьяными разговорами, и пропадали где-то по селу, порой не появляясь и на ночь. Из правления колхоза приходили урезонивать Чибиса, но получили короткий, сдобренный отборным матом ответ: у меня отгулы. Что верно, то верно: отгулов перед календарным запоем Чибис всегда успевал поднакопить.

Скверно было на душе у Чибиса, скверно было и в грязной, неубранной избе. Всё скверно. Взъерошенный, помятый, как спал – в грязном пиджаке и сапогах, отдуваясь, добрался до шкапа за переборкой, достал трёхлитровую банку с квасом, долго пил взахлёб. Полегчало. Но первый же взгляд в окно вернул прежнее муторное состояние – глаз попал на беспорядочно сваленный горбыль. Вспомнился сразу и разобранный двор, и упавший забор.

«Нет, надо завязывать с пьянкой этой», – сказал себе Чибис, не выносивший развала в хозяйстве. И неуверенно предположил: «Сегодня примусь за двор».

Но уже через минуту знал, что ни за двор, ни за что ещё он сегодня не примется, – настолько одолела слабость. И от беспомощности своей, от того что надо – а не может, Чибис даже застонал, скрипнул зубами и начал полушёпотом скороговоркой материться. По жилам поползло раздражение, всё накапливающееся. Сорвать было не на ком: Ульяны в доме нигде не слышно, хотя вроде уже должна прийти с утренней дойки, ребята в школе, а может и не в школе, бес их знает. О делах уже не думалось. Голова заработала только в одном направлении – опохмелиться. Полез смотреть: под столом, на полках, – не осталось ли чего. Краем уха услышал шебуршанье на крыльце – видно, Ульяна пришла; и в тот же миг глаз схватил среди батареи пустых бутылок наполовину заполненную. Есть таки… С полегчавшим сердцем плеснул изрядную долю в кружку, в похмельной жажде глотнул, не принюхиваясь…

Ульяна, в сердцах скрёбшая крыльцо мокрым жёстким веником, сначала услышала хриплый рык, а спустя чуть и сам муж объявился перед ней: всклокоченный, рот разинут, рука у горла. Увидев жену, хотел что-то сказать, но не получилось. Ульяна сразу поняла:

– Что, дряни какой-то наглотался, окаянная твоя душа! – двухнедельная мужнина пьянка вконец сломала её терпение. – Шары-то свои бесстыжие разуй: в доме всё прахом идёт, робята бог знает где пропадают, а ему всё одно – лишь бы вино жрать. Деньги-то все пропил, паразит, в доме не копейки, хлеба не на…

– Т-ты, с-сука, – глаза Чибиса враз стали бешеными. – Отравить хотела… Убью! – Зыркнув по стене, сорвал с гвоздя кусок сыромятины. – Н-на, – хлыст жёстко отпечатался на плече Ульяны, потом ещё, ещё… Чибис как с цепи сорвался: маленький, вёрткий, прыгал по просторному крытому крыльцу перед полногрудой осанистой Ульяной, взвизгивал что-то несуразное и бил, бил…

Ульяна вырвалась, голося выскочила на улицу. Чибис, совсем уже остервеневший, – не зря на селе прозывали его ещё Васькой Бешеным, – бросился вдогонку, уже без крика, но попавший навстречу степенный дед Иван чуть в канаву не прыгнул, – так испугало его перекошенное злобой лицо Чибиса. Расстояние между ним и женой быстро сокращалось, и не один кровавый рубец появился бы ещё на теле Ульяны…

И вот тут случилось то самое, при воспоминании о чём кровь стыла в жилах Василия Чибисова, крутой нрав которого был известен и за пределами Кержи. Первое ощущение – что он завис в воздухе. Так оно и было: две пары жёстких рук с двух сторон как куклу подняли Чибиса в воздух:

– Куда спешишь, мужичё, и надо ли так быстро, – круглая бородатая ряшка заслонила Чибису спину Ульяны.

– Дядя, не рви так, упадёшь, – осклабилась вторая, носатая.

Чибис не успел ни понять что-либо, ни даже выругаться: его, дёргающегося, понесли. И пронеся несколько шагов, неожиданно, резко задрав ему ноги, посадили в глубокую, жирную весеннюю лужу, что торжественно красовалась в центре села.

– Вам удобно? – кудреватый пижон с издёвкой склонился перед Чибисом, подмигнул. Дружно хохотнув, троица, не оборачиваясь, пошла дальше.

Чибис хорошо помнил, что за всё это время не сказал ни слова, ошеломлённый. И ещё помнил, что так и сидел некоторое время в луже: молча и, наверное, с разинутым ртом. Запомнил так же любопытные взгляды баб из сельповской конторы, что окнами как раз и выходила на эту лужу.

Он не побежал вслед за обидчиками, не бросился в драку, – бешенство схлынуло, понял, что получит ещё, если ввяжется. Но уже тогда он знал, что найдёт их и отомстит. Отомстит жестоко. Знал, что это пришлые сплавщики и будут они в кержацких краях ещё несколько дней. А тогда просто бездумно пошёл куда глаза глядят, – чтобы успокоиться. Так же бездумно залез в кузов ЗИЛа, который полз по разбитой дороге в сторону лесопункта, что в десяти километрах от Кержи. В тряском кузове опять засвербила насущная необходимость опохмелки. Доехав, зашёл в поселковый магазин, – там продавщицей была жена свояка, выпросил у неё в долг бутылку красного. Выпив полбутылки, бесцельно пошатался по пустому посёлку – день был рабочий, – и затем угрюмо поплёлся по лесной дороге обратно в Кержу. И тут – эта встреча…

Всё: злоба, боль унижения, нутряная звериная жажда мести – всё разом проснулось, когда Чибис смотрел в спины семерым сплавщикам. И вместе с этим пришло спокойствие, холодная решимость и расчёт, всегда выручавшие Чибиса в сложные минуты: и когда он в половодье спасал колхозный скот из затопленной фермы; и когда он с неописуемой наглостью уходил на своей «Казанке» от рыбнадзора; и когда с голыми руками шёл на ножи вербованных. И не зря его прозвали Бешеным – наступи Чибису на мозоль, то хоть калёным железом его жги – от своего не отступится. Полтора года назад по приморозку запрягал норовистого Вольного, тот взбрыкивал, не давался. Чибис, вспылив, хлестнул супонью по лошадиной морде. Гордый жеребец, вздыбившись, рванул, понёс, – постромки отлетели, но Чибис успел схватиться за вожжи. С версту Вольный галопом волочил Чибиса по смёрзшейся кочковатой дороге. Наконец, остановился у фермы. Сбежавшиеся бабы ахнули, запричитали – вместо Васьки Чибиса увидели что-то бесформенное, кровавое. Чибис был почти без памяти, но пальцы по-прежнему железной хваткой сжимали вожжи, волочи его ещё версту – не разожмёт. Неделю после того Чибис отлёживался и домашние, а вместе с ними и рассудительная фельдшарица с коровьими добрыми глазами, изошли от чибисовой матерщины. А когда боль совсем донимала, Чибис на весь большой дом голосил блатные песни.