– Ты должен так же лететь к свету, – раздался голос.

Я не знал, есть ли в комнате кто-то еще, кроме меня и мухи. Я смотрел вверх, наблюдая за упорством насекомого, за тем, как свет меняет все, что мы видим. Он заставляет нас лететь, думая, что мы птицы, а затем обжигает крылья, и мы падаем, вынужденные остаток дней провести, ползая по грязному полу.

Муха ударилась о лампочку и начала пикировать вниз, кружась в последнем танце.

– Так бывает не со всеми. Многим удается найти себе место у солнца, греться в его лучах до конца жизни.

Я рассказал эту историю мисс Блю, и та улыбнулась. Она была рада, что я сказал хоть что-то за последние несколько недель.

Капитан заставлял меня молчать. Он ограничивал меня во всем: отговаривал поднять со стола вилку и поужинать, говорил, что в день человеку достаточно одного глотка воды, чтобы поддерживать водно-щелочной баланс, и наказывал, когда я мочил штаны. Он называл меня лгуном, баламутом, который запудрил ему мозги, считая, что я все же выпил компот за завтраком, и обещал выбить из меня всю дурь.

– Он отступает, – сказала мисс Блю, когда я поднял голову к потолку и стал поочередно смотреть на лампочки в потолке. В кабинете психотерапевта их было много. – Мы делаем все, чтобы избавиться от него. Но одних лекарств недостаточно, важно, чтобы ты помогал нам.

– Лекарством она называет транквилизаторы, колеса, которыми тебя пичкают дважды в день, – вмешался Капитан. – Она не знает, что на самом деле запирает тебя со мной наедине. Я полностью контролирую твое сознание. Под веществами оно становится послушным как пластилин, и в конечном итоге я вылеплю из тебя настоящего человека.

Я не смог сдержать улыбку. Мое тело было невесомым, я словно плыл в густом воздухе, чувствуя аромат духов мисс Блю, слыша ее тяжелое дыхание. Я знал, что она не верит в мое выздоровление. По крайней мере, не до конца. Конечно, таких сумасшедших как я у нее целое отделение. Верить в каждого слишком тяжело, а я знал, что являюсь самым трудным пациентом.

– Она просто не может сказать, что лечение бесполезно, – говорил Капитан. – Врачебная этика. Для нее ты никто – она может выписывать один рецепт за другим, лишь бы строчить отчеты о проделанной работе и сдавать начальству.

Мисс Блю выронила ручку на стол и заполучила мое внимание. Я смотрел на нее из-под приоткрытых век. Я чувствовал себя спящим, что бродит наяву. Но только мы с Капитаном знали, что я на самом деле сплю. Для остальных это было тайной.

– Мы снизим дозировку лекарств, – сказала мисс Блю, и меня передернуло. Капитан толкнул меня в бок, пробудив.

– Нет! – крикнул я.

Я вскочил со стула. Санитар, все это время стоявший у двери и смотревший взором орла на одну из десятка падалей вроде меня, расправил скрещенные на груди руки и потянул ко мне, приближаясь. Психотерапевт жестом остановила двухэтажную глыбу в белом халате.

– Вы не можете этого сделать, – продолжил я. – Без таблеток он… он…

Я рухнул на стул. Глаз задергался, я заплакал.

– Что он сделает? – спросила мисс Блю своим профессиональным ангельским голоском, который порой даже доходил до Капитана, сбивая его с толка.

Я заложил руки за пояс брюк. Карманов в больничной одежде не было, так что спрятать мельтешащие пальцы я мог только в штанах. Услышав вопрос, я не знал, что ответить, пока Капитан ни подсказал мне:

– Я повешу тебя на дверном косяке.

Я узнал эту интонацию. Щекотливая, исподтишка. Он говорил так всякий раз: словно издалека, невзначай, что означало чистую правду.

– Он… – заговорил я. Мне не впервой слышать от Капитана издевки, угрозы вроде этой, но в горле почему-то пересохло, живот скрутило. Быть может, все дело в голодовке, а может быть… – Он повесит меня на дверном косяке, – все же решился я.

Санитар не озаботился о том, чтобы сдержать ухмылку. Он прыснул и с грохотом привалился на дверь. Лысый, шириной в шкаф мужчина никогда мне не верил. Сколько бы я ни просил бритву или веревку, он лишь скалился, глядя на меня через отверстие в железной двери палаты. Однажды он даже сплюнул и назвал меня дезертиром. Я не знал, что он имеет в виду, но Капитану понравилось мое новое прозвище.

– Отныне ты разжалован из рядового в дезертиры, – сказал тогда он.

В кабинет психотерапевта меня вернул голос мисс Блю:

– Что ж, в таком случае я не могу этого допустить, – сказала она. – Я пропишу вам другие лекарства, такие же сильнодействующие.

Я посмотрел на нее с благодарностью. Кажется, еще никому в этой больнице не доводилось вызывать мою улыбку. Искреннюю улыбку.

– Но взамен я кое-что попрошу, – продолжила мисс Блю, и я стер с губ благодарность. – Во-первых, вам следует отказаться от объявленной голодовки. Во-вторых… – она протянула блокнот и ручку, какую быстро отдернула, вспомнив, что я лежу в отделении с особыми правилами. – Я хочу, чтобы вы вели дневник чувств. Записывайте в него каждый день все, что посчитаете нужным. Мистер Шер выдаст вам фломастер в любое время дня и ночи. А при следующей встрече вы поделитесь со мной своими мыслями, идет?

Я ударил в дверь ровно в полночь. Металлический звук взревел и пронесся по длинному коридору, разбудив других пациентов. Мы схватились за решетки на отверстиях в окне и загалдели, как обезьяны в зоопарке.

Мистер Шер, хотя в отделении острых психических расстройств его называли не иначе как Шрек, спал с запрокинутыми на стол ногами и горевшей настольной лампой, когда услышал гул. Ему хватило пары секунд, чтобы сообразить, что происходит. За те годы, что он провел в больнице, он стал одним из ее пациентов.

– Тихо! – закричал он, разбудив остальных больных.

Подойдя к моей двери, он вытаращил раскрасневшиеся глаза, разделенные прутом решетки. В скупом свете он походил не иначе как на героя мультфильма, что ест лук и моется в болоте.

– Что тебе надо? – спросил он.

– Фломастер. Я хочу записать.

Показав лошадиные зубы, Шрек достал из ящика стола розовый фломастер и принес мне.

– Твой любимый цвет? – спросил я. – Черного не было?

Шрек молча смотрел на меня, пока я писал. Капитан диктовал:

– Жопа огромная, как у слона. Угадай, кто? – он бил меня по рукам, когда я писал неправильно. – «Отсоси» пишется через «о», болван! От-со-си.

Я вернул фломастер Шреку и, как велел Капитан, завопил:

– Отсоси, Шрек! Шрек, отсоси!

Все отделение меня поддержало. Из соседних палат доносились нечленораздельные звуки тех, кто не мог говорить, или слышал то, что им подсказывали другие, свои личные, голоса. Поначалу мне нравилось быть в центре внимания, запевалой на концерте. Но терпение мистера Шера быстро кончалось.

В тот день он вошел в палату и из-за спины, как врач прячет иглу, достал дубинку. Она была резиновой, но я чувствовал, что в меня впиваются металлические щупальцы медузы и жалят, жалят, пока я не потеряю сознание. Какое-то время из коридора я слышал свист, оскорбления в адрес санитара. Но скоро все стихло. Перед тем, как отключиться, до меня дошла единственная в то время трезвая мысль. Капитан этого и добивался.

Я проснулся, услышав скрип лестницы. Дог спускался, чтобы покормить меня.

Несколькими часами ранее он щелкнул пальцами, и черный как уголь кот перерезал веревки на запястьях и щиколотках. Мы договорились с Догом, что на какое-то время я останусь в подвале, пока он не будет полностью во мне уверен. За стулом, на котором я провел связанный больше суток, лежал матрас и было отверстие в полу, из которого сквозило всякий раз, когда открывалась дверь наверху, и несло помоями так, что кружилась голова. Но я быстро привык. Моей способности выживать удивлялись многие врачи. Я не стонал от боли, даже когда мистер Шер сломал мне четыре ребра. Я не жаловался на условия и еду, как это делали многие в больнице. Меня не интересовало происходившее вокруг, все мое внимание занимали внутренние дрязги, грязные споры с Капитаном, когда я уже мог вставить слово поперек.