— Нет, не пробовал… А интересно-то как!.. Спасибо, поиграю.

— Поиграй. Ты, кстати, за последние полгода стал для меня почти неслышим, появилась новая сила, поздравляю… Но только имей в виду: когда ты что-то знаешь и не хочешь выдать, что знаешь, у тебя левая половина мозга становится чуть теплее. Никто не почувствует, не волнуйся, только я… Петру стало холодно.

— А что это значит, по-твоему?

— Как будто мысли чуть притормаживают, сами того не желая, и возникает своего рода энергия торможения. Тепло, Вот и сейчас тоже: ты что-то знаешь…

— Ничего я не знаю, — намеренно зло сказал Петр. — Ты совсем крышей подвинулся на своем Храме, вот и чудится тебе всякое… торможение мысли.

— Подвинулся крышей… А-а, помню.

— Пустое. Проехали.

— Как скажешь. А Храм… Ты же сам сказал — это всего лишь камень. И много земли… Видишь вон тот холм? Петр кивнул.

— Следи.

Иешуа вытянул вперед руки, медленно свел вместе кончики; пальцев, закрыл глаза. Постоял так, не дыша, как показалось Петру, и вдруг резко развел руки в стороны и вверх.

И на глазах у Петра недалекий и не очень большой холм словно бы раскололся взрывом, взметнулась в воздух земля — огромной рассыпанной массой, чуть зависла в темноте и рухнула вниз. А холма уже не было. И все — в тишине, только падение тонн земли — гулкое, глухое.

— А вон камень, — спокойно, будто и не взрывал холм, сказал Иешуа. Следи.

Почти круглый камень объемом и весом побольше того, который когда-то Иоанн Креститель поднял и швырнул под ноги Иродиады в долине Иордана, валун весом талантов в тридцать — сорок, то есть тонны полторы, а диаметром около шести локтей, что чуть менее трех метров, повинуясь каким-то неведомым силам, сосредоточенным в кончиках пальцев Иешуа, с глухим треском раскололся надвое, и две половинки словно бы отодвинулись друг от друга.

— Как ты это сделал? — со страхом, но замешанным на абсолютно искреннем восторге, спросил Петр.

— Захотел. Это всего лишь камень и земля, камень и земля. Как и Храм. Только размеры разные… Я полагаю, что немного потратил здесь сил. Но все же пойдем отдыхать. Пора.

И пошел чуть вперед, торопясь.

А у Петра остался один страх — безо всякого восторга. И еще странность. Вдруг полностью исчезло пресловутое «неверие ни на йоту» и безобразно выросло тревожно реальное «а вдруг».

К Вифании подошли на третий день к вечеру. Решили переночевать в доме Лазаря, чтобы войти в Иерусалим с утра, когда и народ на улицах соберется, и пройдет уже весть о том, что в столицу, в Храм, на празднование Пасхи явился долгожданный Машиах. Весть эту донесут, если уже не донесли, десятеро из семидесяти доверенных посланцев Христа, которых он в свое время отправил по стране — от Трахонитиды и Итуреи на севере до Идумеи и Набатеи на юге.

С одной стороны, вроде — игрушки: у Кайафы своих семьдесят, у Помазанника Божьего — своих столько же. С другой — разумный, дельный ход: пришла пора нести свое слово в люди другими — многими! — устами. Армия пропагандистов. Массовая и вполне грамотная «пиаровская» акция.

Петр каждый вечер спрашивал у Иешуа: что с запахом опасности. Иешуа впрямую не уходил от ответа, но всякий раз отделывался коротким:

— Стал сильнее. Ничего, пока терпимо.

— Мы рядом, — повторял Петр.

— Я знаю, — говорил Иешуа.

И все. Точка. Может, не хотел слишком распространяться по своей всегдашней привычке не пускать даже близких в собственные переживания, в свои боли, коли они возникали, а может, помнил о странном тепле, исходящем от левой половины мозга Петра.

Петр попробовал и раз, и два, и десять раз то, что Иешуа назвал «замедлить бег мысли». Вроде получилось, вроде даже сумел понять принцип этого «замедления», и картинку увидел, занятная выходила картинка — словно дискретно, мультипликационно; двигались черточки-сигналы от синапса к синапсу… И на себе попробовал, и на идущих рядом. Но никакого тепла не учуял. Не дано было? Скорее всего…

У Лазаря всегда рады были жданным гостям, и место для всех нашлось, и еда вкусная, хотя весна пришла, заложенные на зиму запасы подходили к концу, но вот ведь какое постоянно имеющее место чудо, давно отмеченное Петром: у Лазаря всегда все было. Пусть иной раз и не вдоволь, но никто никогда голодным не уходил. Умный хозяин, справное хозяйство, а после того, как он не множко умер и волей Иешуа восстал из мертвых, ему словно сил прибавилось. Словно и годы немалые над ним не нависали.

Петру нравилось в этой семье, он любил веселого и громкого Лазаря, доброго шутника и умного собеседника, он любил рачительную, может быть чересчур серьезную Марию, а уж Марфа-то, Марфа!.. Впрочем, Марфа — это отдельно, это, как уже не раз говорилось, личный пригляд Иоанна. Так повелось изначально, и никто не вмешивался в заведенный порядок, тем более что Иоанна уважали и малость побаивались.

А утром — с солнышком — отправились в Иерусалим. Идти-то — всего ничего.

Когда спускались по давно истоптанной дороге с Елеонской горы, Петр вспомнил описанный канонический вход в Иерусалим. Смешно: вспомнил и сам удивился, что вспомнил, а ведь было время, и не так уж давно, когда только Каноном все действия Иешуа сотоварищи поверял. Думал — проехали. Однако вот тем не менее. Привычка — вторая натура, ты ее из сознания прогнал, а она в подсознании притаилась.

— Подожди, Иешуа, — притормозил идущего впереди Машиа-ха, — а что бы не исполнить пророчество Захарии?

— Какое? — не сразу врубился Иешуа, думающий о чем-то своем.

— «Ликуй от радости дщерь Сиона, торжествуй дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и молодом осле, сыне подъяремной». И дальше: «И Он возвестит мир народам, и владычество Его будет от моря до моря и от реки до концов земли».

— Да, помню, — оживился Иешуа. — Всегда не понимал, правда, почему только дщерь? А что с сыновьями? Они, выходит, не ликуют и не торжествуют? Странное разделение…

— Я об ослице, — терпеливо встрял Петр, останавливая поток текстоведения, всегда столь любимого учеником. — Давай пошлем Андрея и Филиппа в город, пусть найдут ослицу…

— И молодого осленка? Хорош же я буду! Мне что, пересаживаться то и дело? Да и хотел бы я посмотреть на того, кто усидит на молодом, необъезженном осле…

— Иешуа, я серьезно. Задержка пустяковая, а люди помнят пророчество и наверняка ждут. Что тебе стоит?.. А мы посидим пока в оливковом саду Гат-Шманима, вон там, внизу, под масло-давильней.

— Уговорил, — неожиданно легко согласился Иешуа. В последнее время опасная непредсказуемость поступков вдруг сменялась у него мягкой покладистостью. Андрей, Филипп, добегите до города, найдите там какую-нибудь ослицу или ослика, только нормального, объезженного. И приведите сюда.

— Только по-тихому! — строго добавил Петр. — Вы никого не знаете, и вас никто не знает. Ни среди нас, ни в городе. Одна нога здесь, другая там. Час на все про все…

Андрей и Филипп рысцой рванули в город.

С горы, по ту сторону глубокого оврага Кидрон, на его противоположном обрезе, отлично была видна громада Храма, его высоченная восточная стена с неизвестно почему называемыми Золотыми воротами или воротами Милосердия, которые открывались нечасто и служили только для стока крови и сброса всякого костяного мусора, остающегося после массированных жертвоприношений. Петру не довелось видеть, как это происходит, но очевидцы утверждают, что зрелище впечатляющее, когда эта кровавая каша, в которой, кстати, пришлось однажды бродить Петру и маленькому. Иешуа двадцать лет тому, узким и пенным языком вываливается на крутой и длинный откос оврага, и несется вниз, в крохотный ручеек, робко бегущий по дну, сметая попавшиеся на пути камни, ветки, прочий мусор, которым пригородная нищета всегда изрядно захламливала застенное пространство Иерусалима.