И снова — Иоанн, с усмешкой:

«Спасибо, что остаешься, мне приятно… Я не стану спешить, согласен. Я буду вежлив и выслушаю ее. В конце концов, и блудница имеет право на свое слово…»

— Я знаю о тебе, — сказал Иоанн женщине.

Именно так: «знаю». Кто в Иудее о ней не знал!..

Иоанн вышел из воды и стоял рядом с ней — огромный, мощный, загорелый, мокрый. От него несло холодом реки и чуть-чуть — терпким мужским потом, поскольку работа его — пусть даже и в воде, — была физически утомительной. Конвейерной. Потливой.

А от женщины пахло сладкими благовониями, разнообразием которых была славна и богата Иудея в цивилизованном торговом мире и секрет которых, с сожалением подумал Петр, утерян, исчез в веках. Похоже, вместе с бальзамовыми деревьями, которыми во множестве засадил сад своего дворца в Ерихо, в Иерихоне, дед Иродиады Ирод Великий, отлично соображавший, что именно в его стране приносит прибыль.

— Ты, я слышала, говоришь людям о Царстве Божьем, — ноздри женщины раздулись, словно почувствовав этот мужской запах, и не противным он ей показался, а напротив — привлекательным, звериным, злым, — ты очищаешь людей водой и святым прикосновением от грехов их земных, и дело твое зовется атбала, то есть погружение и очищение. Не может человек, который грешен, помыслы которого нечисты, мечтать о Царстве. Я правильно понимаю?

— Ну-у… в общем, да, — очень осторожно сказал Иоанн.

Петр внимательно слушал женщину и не слышал опасности, а между тем запах болота не исчезал, может, только стал потише, поглуше. Петр легко читал ее мысли, они были просты и незатейливы: ей нравился Иоанн. Она шла — или, точнее, ехала — сюда из обыкновенного любопытства: слышала о Предтече, встречала людей, которые прошли атбалу, чисто по-бабски, — вожжа под хвост попала, — захотела сама увидать этого сумасшедшего, ни на миг, ни на йоту не верила ни в какое Посвящение-Очищение, ни в какое Царство, ни даже в Мессию, обещаемого пророком. А он, пророк, — вон какой оказался!

Она ж его просто-напросто хотела! Как баба. Или как царица — ну, жена тетрарха, да, а все равно царица! — может хотеть простолюдина, и связь с ним ни по каким царским уложениям о наказаниях не сочтется греховной и, соответственно, наказуемой.

Она засунула руку под мантию, пошарила где-то в складках, выпростала ладонь: на ней лежали два камня — рубин и сапфир, и большая, неровная жемчужина.

Она протянула ладонь Иоанну.

— Ты помнишь? — спросила с улыбкой. — «Я положу камни твои на рубине и сделаю основание твое из сапфиров; и сделаю окна твои из рубинов и ворота твои из жемчужин, и всю ограду твою — из драгоценных камней». Ты же помнишь, я уверена! Пророк Йешаягу говорил это именно о Царстве Божьем… А теперь так говорю я. Я принесла тебе камни, возьми их. Пусть они станут всего лишь символом слов Пророка, но пусть они будут у тебя, поскольку ты готовишь людей в дорогу.

— Но поведу-то их туда не я… — хрипло сказал Иоанн. Не то он сказал!

Петр видел, что ученик растерялся, что долгие темные годы в обители, где женщины серыми мышками скользят мимо и сквозь, долгие годы работы и учения в тесноте скал, годы смирения духа и плоти, годы поста, абсолютное неумение вести себя с этим чудом из мифа, из легенды, из Торы, — например, из книги Притчей Соломоновых, — боязнь даже этого чуда — все тормозит Иоанна, его обычно стремительно летящая мысль с лету напоролась на преграду, которую и не преодолеть.

А женщина видела смущение Предтечи и наслаждалась им. И тогда Петр счел необходимым вмешаться:

«Возьми камни. Смотри ей в глаза!» Иоанн не понял:

«Зачем? Я не нуждаюсь ни в каких символах. Что мне с ними делать?»

Петр настаивал:

«Возьми. Держи их в открытой руке. Потом поймешь». Иоанн подставил ладонь — большую, грубую от постоянной, тяжкой физической работы, изрезанную линиями, по которым ему никто никогда не гадал, да и зачем? — и женщина ссыпала в нее камни.

Петр продолжил:

«А теперь стань перед ней на колени, вырой у ног ее ямку…» Иоанн перебил, и Петр услышал торжество:

«Я вспомнил! Спасибо, Раввуни, ты опять мне помог! Она все соврала. Я вижу игру…»

Что ж, отлично, что видит. Там, в Книге Книг, была не игра, там все было всерьез, на истерике, на надрыве. Там евангельский персонаж Иоанн всерьез и настойчиво обличал грязную женщину, блудницу — за греховную связь с собственным дядей при живом муже, тоже, кстати, собственном дяде. Долго обличал. Орал во весь голос. И на всю Иудею. Поневоле возненавидишь такого и потребуешь его головы. А здесь — игра. Здесь — по-другому. Но результат будет тот же: отсеченная голова Предтечи. Иначе, к несчастью, невозможно…

Но вот только что он вспомнил? Петр ничего не хотел ему напомнить, лишь подсказать ход. Уместнее было бы сказать: «Я понял». Ну да ладно, все сомнения — потом, после…

Иоанн — уже другой, привычный, уверенный в себе и в своих поступках, которого Петр знал и всегда хотел знать, — медленно опустился на колени перед Иродиадой, по-прежнему держа камни на раскрытой ладони. Другой рукой, сильными пальцами с задубевшими плоскими ногтями — что твои лопаты! — начал осторожно рыть ямки у самых носков глухих кожаных сапожек женщины. Она даже не сдвинулась, с любопытством смотрела вниз, на руки Иоанна, на его могучую спину, по которой вполне можно было изучать мышечное строение: supraspinatus, trapezius, deltoideus, latissimus dorsi… Она просто ждала, что же учудит этот великолепный мужик, для кого не жаль ни рубина с сапфиром, ни морской жемчужины, которых к тому же у нее навалом, девать некуда.

И все ждали. И Петр тоже.

Иоанн вырыл три ямки, аккуратно опустил в каждую по камню, засыпал землей. Потом резко повернулся к Петру, бросил:

— Подай нож мне, брат.

Петр мгновенно вытащил из кармана в поясе маленький острый нож, протянул Иоанну.

Тот, по-прежнему не вставая с колен, поднял голову, сказал Иродиаде:

— Смотри, женщина…

Сделал на левом запястье глубокий надрез, поднес руку к засыпанным ямкам кровь закапала на землю, легко уходила в нее, сухую, сыпучую…

— По Закону все очищается кровью, — объяснил Иоанн. — Без пролития крови не может быть прощения.

Иоанн был открыт для Петра — сознательно? — и Петр легко слышал его, понимая, что он делает, что задумал, и в общем-то соглашаясь с ним: сейчас полезна проповедь, подкрепленная действием. Люди смотрят, слушают и слышат, а Иродиада сама, в конце концов, напросилась…

Иоанн поднялся, посмотрел по сторонам.

«Тридцать локтей — вправо. Под деревом…» — подсказал ему Петр.

Иоанн обернулся, увидел в указанном Петром месте здоровенный камень, глыбу просто — серый, обточенный временем, вросший в землю.

«Примерно семь талантов…» — еще раз подсказал Петр, умеющий максимально точно определять на глаз и веса, и размеры, и расстояния. Камень весил двести двадцать — двести тридцать килограммов. Семь талантов — как раз около двухсот.

Иоанн подошел к камню, нагнулся, обхватил его половчее, напрягся, мышцы взбугрились от непомерной нагрузки… Не мог он поднять эту дуру, никак не мог — хотя бы потому, что размеры камня требовали строп или сетки, руками тут нечего было делать даже Гераклу. Но никто и не собирался — руками. Как когда-то в Иерусалиме, в доме в Нижнем городе, подросток Иешуа двигал по столу каменную чашку, а потом разбил ее, сохранив на память отколотый черепок, — он, знал Петр, и по сей день бережно хранил этот черепок, — так и Иоанн довольно рано и стремительно овладел искусством телекинеза. Он — как, впрочем, и Иешуа — не считал свое умение чем-то чудесным и использовал его исключительно в подручных целях. Как сейчас, например. Камень, конечно, не чашка, но Петр поможет ему. Двести с лишним килограммов — ерунда для пары хороших спецов телекинеза…

Но игра есть игра.

Иоанн с огромным напряжением — даже мышцы лица мелко дрожали! — вырвал из земли камень, медленно выпрямился и, медленно выжав его на полусогнутых руках, опустил на шею. Шел, тяжко ступая, вдавливая подошвы в землю. Убедительно выглядело, совсем по Станиславскому. Театр.