Он вернулся на безмашинный, безлошадный Арбат — и страшно поразился. Он увидел человека, который идеально подошел бы ему, если бы не подходил так идеально. Товарищ Сталин читал газету, приклеенную на стену на углу Дурновского переулка. Конечно, это был не Сталин — этот человек был много моложе, с осунувшимся лицом, и к тому же Сталин никогда бы не стал ходить по улице без охраны, боясь потенциальных убийц, которых день ото дня становилось больше. Однако сходство было поразительное, и, может быть, даже опасное. У человека, читающего газету, были не только кавказские усы, но и характерные морщинки вокруг глаз. Астапов жадно разглядывал его.

Человек, похоже, не замечал, что его разглядывают — он читал вчерашнюю речь Сталина перед профсоюзом сталепрокатчиков. Нет, не годится. Астапову нужен человек, который будет лишь намеком на товарища Сталина. Может, изменить внешность этого газетного читателя… например, сбрить брови и сделать совсем другую прическу. Но все равно сходство будет слишком очевидно… Астапов опять изумился тонкости задуманного им плана и в очередной раз проклял себя за то, что вообще его задумал.

С некоторым сожалением он пошел дальше. А вдруг он вообще никого не найдет до завтрашнего утра? Можно ли будет в случае чего отменить съемки? Если он добьется отмены с помощью какой-нибудь бюрократической уловки, это может возбудить подозрения товарища Света. Чем дальше Астапов уходил по Арбату, тем больше он убеждался, что на углу Дурновского переулка упустил свой шанс. Он остановился в конце улицы, у некогда элегантного ресторана «Прага», и оглянулся, всматриваясь в ровный поток пешеходов. За эти пятнадцать минут на Арбате пошел легкий снежок, опровергая наступление весеннего равноденствия. За несколько домов уже ничего нельзя было разобрать. Астапов не знал, сможет ли опять найти читателя газеты. И тут другая мысль пришла ему в голову.

Человек, читавший газету, был сам товарищ Сталин. Он вышел подышать свежим воздухом и отошел на несколько кварталов от Комиссариата по делам национальностей, где работал в своем кабинете; а может, прятался на самом видном месте, а может, знакомился с настроением масс, или показывал свою солидарность с ними, или хотел посрамить своих врагов, или ловил их на живца, или проверял своего оперативника, подсаженного в Народный Комиссариат Просвещения. Все это было возможно. Сталин двигался незаметно, в тени, сквозь стены, сквозь чужие сны. Он дергал за невидимые веревочки. Астапов был лишь одной из таких веревочек и не знал ничего о других.

В таком случае лучше не возвращаться. При очередной встрече с товарищем Сталиным Астапов ничего не скажет про этот день. Сталин, скорее всего, тоже ничего не скажет, чтобы Астапов чувствовал зыбкость почвы под ногами. Сталин ничего не сказал, когда Астапов явился к нему со своим предложением. В тесном, жарко натопленном кабинете наркома, устланном коврами, привезенными со всех концов империи, Астапов излагал новейшие психосоциальные теории подсознательного восприятия, распознавания образов и скрытых аллегорий. Сталин не перебивал, курил трубку, и только загадочно кивнул, когда Астапов окончил речь, но Астапов, выходя из кабинета, подсознательно уверился, распознав образы предыдущих событий, что его предложение было скрытым образом принято.

Побродив наугад по арбатским переулкам, Астапов вдруг оказался у служебного входа во Всемирный Пролетарский Художественный театр, скромно расположившийся в подвале бывшего синематографа. Астапов часто посещал Всемирный Пролетарский — всегда неохотно, по долгу службы. Отрывисто стуча в дверь, он гадал, как обернется это дело и как повлияет его исход на их отношения с кавказцем. Астапов пытался расшевелить свое ясновидение, но картинка не появлялась. Придется забыть встречу в Дурновском переулке, стереть из памяти.

Дверь открыл рабочий сцены, который не узнал Астапова. С суровым начальственным видом Астапов протиснулся мимо парня в театр, за кулису. Он собирался спросить, где главный режиссер театра, но заметил, что сцена освещена и на ней стоят актеры.

Актеры посмотрели на него. Их было четверо, они были не костюмированы и держали в руках роли.

— Продолжайте. Я ищу Левина.

— Я здесь, — ответил голос из темноты зала.

— Справа входит комиссар, — сказал один актер, армянин, который прошлой осенью удачно дебютировал в постановке Мейерхольда. Актер был темноволос и смазлив, ЧК тщательно вела список его многочисленных любовных интрижек. — Мне нравится. Давайте внесем это в пьесу.

Актриса, знаменитая Валерия Голубкова, тепло улыбнулась и предложила:

— Может быть, товарищ Астапов сам захочет сыграть.

— Нет, он слишком мал ростом, — ответил армянин.

Другие не засмеялись. В журнале «Красная новь», в статье про театр Мейерхольда, говорилось, что армянин «возвестил появление нового советского человека на мировой сцене». «Труд», захлебываясь, писал, что его «мозолистые руки схватились за штурвал театральной революции». Горком партии предоставил актеру четырехкомнатную квартиру с видом на Патриаршие пруды, а народный комиссар Луначарский, глава Наркомата Просвещения, прислал хвалебное письмо. Видимо, у армянина случилось головокружение от успехов, и он переоценил свою безнаказанность — последствие славы. Валерия, которая спала с ним время от времени (это продолжалось всю зиму), мысленно зареклась от дальнейших встреч. Астапов едва расслышал насмешку.

— Товарищ Левин, мне надо с вами поговорить. Дело срочное.

— Конечно, — сказал Левин, вставая. В руках он держал пьесу. Он сделал движение в сторону своего кабинета и объявил: — Перерыв!

— Нет-нет, товарищи, — Астапов поднял руку. — Можете продолжать. «Кто не работает, тот не ест».

Актеры ничего не ответили, но посмотрели на Левина, ожидая указаний. Левин улыбнулся, чуть неуверенно, подумал немного и ответил:

— Хорошо.

— И еще, товарищ Левин, — сказал Астапов. — Пожалуйста, захватите альбом с типажами. Все альбомы, какие у вас есть, пожалуйста.

Левин был непростительно жовиальный толстяк в пенсне, с черной львиной гривой и бородой. Бывший врач-педиатр, после революции он перебрался из Москвы в Петербург и открыл маленький авангардистский театр без всякой официальной поддержки (и, кажется, без всякой финансовой). Он вращался в кругах авангардистов, приятельствовал с Маяковским, Вахтанговым и прочими. Неудачливые актеры и драматурги знали, что он не умеет отказывать. Наркомпрос пристально следил за текстами его постановок. Если пьесу запрещали, Левин подлизывался, уговаривал и умолял — зачастую эта осада была направлена непосредственно на Астапова, который недолюбливал театр. Астапов симпатизировал Левину, но понимал, что Левин своими руками роет яму себе и своему театру.

Сейчас Астапов просматривал большой черный альбом, в котором были наклеены рекламные и газетные фотографии всех московских актеров. По логике вещей Астапову надо было бы сразу пойти к Левину, но он боялся, что Левин разгадает его замысел. Левин, кажется, действительно пытался понять причину внезапного интереса Астапова к подбору типажей: лицо режиссера искривилось беспокойством. Астапов его игнорировал, но страниц через двадцать фотографии начали расплываться у него перед глазами. Снимки были по большей части очень плохого качества.

— Может, чаю? Только вот сахара у нас нет.

— Нет, спасибо, — ответил Астапов — под впечатлением сегодняшней неприятной встречи на Арбате он не позволил себе впасть в филантропию и не пообещал Левину выделить театру дополнительный паек.

Разглядывая каждую фотографию, Астапов пытался представить себе, как можно загримировать это лицо — не то чтобы придать ему сходство со Сталиным, но сделать так, чтобы оно вызывало неясное ощущение близкого присутствия Сталина. Актеры тем временем опять начали репетировать. Астапов отчетливо слышал каждую реплику, но не мог разобрать слов. Он устал. Он начинал понимать, что, служа двум господам — Сталину и Наркомпросу, — приходится работать за двоих. Астапов закрыл глаза, вслушиваясь в странный спор, доносящийся из зрительного зала.